Далеко от неба
Шрифт:
– Молитвенник я вам дам, но молитвы только крещеному человеку помогают. А вы, похоже, некрещеная?
– Кто ж меня покрестил бы? Батя Бога только в матюках поминал. Бабка иногда со страху крестилась, и то не знамо в какую сторону – церквы вокруг на тыщу километров не отыщешь. Одна теперь на вас надежда.
– Ну что ж, освятим церковь, приходите, если искреннее душевное желание такое будет. Подобное деяние Богу в радость.
– А правда, что креститься в голом виде обязательно?
– Кто вам такую глупость сказал?
– Так мужики в магазине гогочут. Срамно говорить, чего несут. Про вас тоже изгаляются.
– Несправедливая хула – для души испытание. Вы вот, несмотря ни на что, пришли все-таки в храм –
– Понятное дело, пойду. Бегом побегу, лишь бы этот сторож от меня на свое законное место отвалился.
Женщина неумело, но истово перекрестилась на полузакрашенное изображение «Матери мира».
Катерина, жена Михаила Тельминова, задыхаясь от переполнявших её новостей, чуть ли не бегом, несмотря на весьма солидные габариты, пробежала через двор, разом, без остановок заскочила на высокое крыльцо, которое обычно преодолевала с нарочитыми передышками, жалуясь самой себе или подвернувшимся слушателям на нерадивость мужа, не удосужившегося в свое время соорудить две лишние ступени, чтобы подъем не был столь крутым и неудобным. «Ноги чуть не выше себя задирать приходится, а этому дуроделу мундашкину хоть кол на голове теши», – вещала она перед началом подъема на первую, особо крутую, ступеньку, показательно возвышая голос до первой стадии обличающих интонаций, за которыми обычно начинался поток неуправляемых жалоб на неудавшуюся семейную жизнь и категорическое нежелание благоверного меняться к лучшему, хотя бы до уровня зазаборного соседа, изредка находящего в себе силы в перерыве между беспробудными пьянками наколоть охапку дров или навечно присобачить к стене огромным гвоздем покосившуюся и хлюпающую от малейшего ветерка ставню. Михаил, обычно не обращавший на сетования перманентно недовольной жизнью половины никакого внимания, однажды под горячую руку выразился примерно в том смысле, что ноги у неё были в то время, когда окружающие звали её Катькой и поднимать их ей было тогда не лень не только при подъеме на крутое крыльцо. А теперь, когда Катька превратилась в Екатерину Федоровну, а ноги в нечто соответствующее изменившимся объемам, ей следует Бога благодарить за столь удачное произведение плотницкого искусства её же собственного отца, которое не дает ей теперь окончательно превратиться в неподъемный куль, ежедневно до отказа набиваемый его, Мишкиными, трудами добываемой продукцией. Онемевшая от неожиданного отпора и обидных сравнений Катерина лишь после исчезновения мужа за пределы тяжеловесного забора разразилась такими криками и воем, что соседкам по улице хватило радости до конца недели, в течение которой Михаил, хорошо знакомый с особенностями характера супруги, домой так и не заявлялся, предпочитая протертый до дыр тулуп в конюховой обиженному супружескому ложу.
Новости на сей раз, по мнению Катерины, были настолько сногсшибательны для заявившегося после полуночи в состоянии радостного полупьяного возбуждения Михаила, что непреодолимое желание увидеть его растерянным и испуганным придало ей резвости и сил втрое против её обычной утренней расторможенности.
Михаил все еще спал сном праведника на брошенной второпях в темноте на пол рухляди и блаженно чему-то улыбался во сне. Катерина громко хлопнула входной дверью, но благоверный только пожевал во сне губами, а улыбка на его лице расползлась еще шире. Тогда Катерина взяла пустое ведро и, высоко подняв его, уронила на пол. Видимо, еще не окончательно отошедший от впечатлений пребывания в областной психушке Михаил, не открывая глаз, мигом намотал на себя, и особенно на голову, все оказавшееся под рукой тряпье и, свернувшись калачиком, замер, явив неведомым нападавшим свою полную беспомощность и неподвижность.
– Дрыхни, дрыхни, – голосом, сладким от предчувствия скорой ошеломленности
Михаил рывком сел и стал торопливо срывать с головы цветастую наволочку и какую-то ветхую шалюшку.
– Место преступления оцепили. Кровищи там – ведра два, не меньше. Степке не то руку, не то ногу сломали, Сережка Зудин до сих пор без памяти лежит. Чикин похваляется, если Васька живой, меньше червонца ему не светит. Шабалинские все с ружьями понабежали. Мы, говорят, его все равно уделаем.
– Кого? – спросил освободившийся наконец Михаил, все еще сидя на полу.
– Дружка твоего закадычного. Сидеть ему теперь по-новой, чтобы руки не распускал.
– Так он живой?
– Кабы живой был, уже бы сыскали. Любаша, бесстыжая, ко мне суется – может, Мишка твой чего знает? Спит, говорю, Мишка без задних ног. Ночью чуть тепленький заявился, видать, Васькино возвращение отмечал. Теперь его по-новой в психушку, чтобы знал, кому в рот глядеть, за кого заступаться. За жену так сроду не заступится. А ежели бы он ко мне, как к Любке в баню заперся?
– Заткнись! – сурово приказал Михаил и поднялся. – Кому ты нужна?
– Чего, чего? – угрожающе двинулась к нему Катерина.
– Стой, где стоишь. У меня теперь справка, заверенная профессором, что за свои действия юридической ответственности не несу по причине поэтического таланта. Звездану сейчас в лоб за недостоверную информацию – будет считаться состоянием аффекта. И полная амнистия. Поняла?
Катерина молча кивнула и с возрастающим беспокойством стала следить за действиями мужа, который достал из-за громоздкого старого шкафа завернутый в рваную ковбойку карабин, развернул, собрал несколькими точными движениями, передернул затвор, достал со дна сундука коробку с патронами, зарядил, пригладил пятерней взлохмаченные со сна волосы, прихватил висевшую у двери куртку, открыл дверь и, погрозив онемевшей супруге карабином, побежал со двора.
Начальник поселковой милиции майор Чикин остановил новенький уазик у самого крыльца больницы. Прихватив с соседнего сиденья папку, неловко выбрался из машины и, угрюмо оглядев без толку переминавшихся у входа родственников парней пострадавших в ночной драке, недовольно хмыкнул и вошел внутрь. Навстречу уже спешил главный врач.
– Все в одной палате, соответственно вашему распоряжению, Эдуард Дмитриевич, – отрапортовал он и только после этого протянул для рукопожатия руку.
Чикин, не останавливаясь, слегка прикоснулся к ней своей ручищей и, тяжело ступая, пошел по коридору.
– Сюда, Эдуард Дмитриевич, – остановил его главный врач и открыл дверь в палату. Чикин, прошагавший было мимо, снова недовольно хмыкнул, постоял, словно в раздумье, развернулся и вошел в палату.
Все шестеро напавших ночью на Василия были в наличии. Забинтованные, перемазанные зеленкой и йодом, они испуганно уставились на вошедших.
Чикин тяжело опустился на стул, услужливо придвинутый ему главврачом, раскрыл папку, аккуратно отсчитал ровно шесть листов чистой бумаги, положил их на стол, прихлопнул ладонью и сказал: – Значит так, шпана недобитая, мандалаи мокрозадые, шушера тараканья, драться не умеете, пишите заявления. Добровольное признание смягчает наказание.
– За что наказание? – дернулся Степка Добрецов. – Мы его и не достали, считай, ни разу.
– Вот за это самое и будете отвечать по всей строгости. Не достали, а должны были. Он-то вас, я смотрю, достал.
– Приемчики знает гад, – прохрипел забинтованный до неузнаваемости Мосол.
– А тебе кто с ними мешал ознакомиться? Времени не было? Теперь будет в достаточном количестве. Значит так. Культурно отдыхали, шли по домам проводить знакомых девушек…
Кто-то из пострадавших, не выдержав, хихикнул.