Дело о золотой мушке. Убийство в магазине игрушек
Шрифт:
– Значит, вы знаете, кто был тот, другой? – вкрадчиво спросил Фен.
Николас плотно сжал губы и процедил:
– Нет.
– А я думаю, что даже если вы и не знали этого в момент их разговора, Феллоуз сказал бы вам, когда вернулся.
– С какой стати?
– Это естественно. Разве что, – Фен помедлил, – он уже знал, что совершено убийство, и очень хотел его покрыть.
Николас побелел.
– Мне неизвестно, кто был тот другой, – медленно и настойчиво повторил он.
Фен, крякнув, поднялся с места.
– От вас не было никакого толку, – сказал он, – но, к счастью, это не важно. У меня предостаточно доказательств, чтобы кое-кого повесить – возможно, вы даже знаете, кого. Могу вас заверить, я хочу привести все факты в порядок и классифицировать их только для собственного удовлетворения, но, конечно, помощи с вашей стороны ждать не приходится. – Николас посмотрел в другой конец помещения на Дональда. – Да не беспокойтесь вы! – иронично добавил Фен. – Я дам вам достаточно времени, чтобы обсудить вашу версию происшедшего с Феллоузом, прежде чем задам ему вопросы. Дураки – слишком легкая добыча, чтобы не оказать им подобной любезности перед нападением. – Глаза Фена смотрели сурово.
– «Und das hat mit ihrem Singen die Lore-Ley getan» [135] , – с хриплым триумфальным выкриком заключил попугай и внезапно затих.
Фен опять обратился к Николасу.
– Расскажите мне, – попросил он, – о вашем понимании этической стороны убийства.
Некоторое время Николас молча смотрел на него.
– Охотно, – наконец вымолвил он. – Я считаю убийство неотвратимой необходимостью в том мире, в котором мы живем: гнусном, сентиментальном мире господства толпы, мире дешевых газетенок и еще более дешевых умишек, где каждый идиот имеет слово, где стерпят любую глупость, где вымирают искусства, а награда интеллекта – презрение, где каждый мелкий базарный торговец знает, как всем важно, что ему нравится и что он думает. Наша мораль и наша демократия научили нас с радостью терпеть дураков, и теперь мы страдаем от их переизбытка. Каждый мертвый дурак – это прогресс, и плевать на гуманность, добродетель, милосердие и христианскую терпимость.
135
«И всякий так погибает от песен Лорелей» (нем.) (Гейне. Лорелея/Пер. А. Блока.
Фен кивнул.
– Узнаю истинного фашиста, – сказал он. – Джулиус Вэндер в «Профессоре» [136] вам бы очень понравился. Факты, приведенные вами, хотя и несколько преувеличены, но, пожалуй, верны, а вот вывод, по счастью, ложен. Что вам не помешало бы, – благосклонно произнес он, – так это капелька начального образования. Думаю, вы и сами оцените его преимущества!
Фен уселся напротив Шейлы Макгоу, водрузил на столик стакан и принялся внимательно изучать свою визави. На первый взгляд ей можно было дать лет тридцать. На ее бледном лице с резкими чертами уже начали появляться морщины; голос хриплый от чрезмерного курения; она часто кашляла. И только через некоторое время становилось понятно, что на самом деле она гораздо моложе, чем кажется – от силы лет двадцати двух или двадцати трех. Мелкие жесты, какая-то потаенная мягкость в чертах и некоторые характерные обороты речи и ужимки выдавали ее настоящий возраст. «Не такого уж она «крутого замеса», как кажется», – подумал Фен, склонный к вышедшим из моды американизмам.
136
Джулиус Вэндер – персонаж антифашистского романа английского писателя, ученого, поэта и переводчика Р. Уорнера (1905–1986) «Профессор».
Она предложила ему сигарету со словами:
– Ну, что? Опять про убийство?
Фен кивнул:
– Отчасти. По правде говоря, единственное, что мне нужно, – уточнить насчет кольца.
– А, это… Догадываюсь, что это ставит меня в первый ряд подозреваемых. Как и то, что у меня были мотивы. Как и то, что у меня нет алиби, – сказала она, выпуская две тающие струйки дыма из узких крупных ноздрей.
– Нет алиби?
– Я весь прошлый вечер читала в своей комнате. В полиции пришли к блестящему умозаключению, что я могла выскользнуть и вернуться обратно в любое время, никем не замеченная.
– В нашем расследовании наблюдается почти полное отсутствие алиби у кого бы то ни было. Множество мотивов, никаких алиби и, по мнению инспектора, само преступление – невероятно.
– Вы хотите сказать, что это было самоубийство?
– Напротив, я уверен, что нет. Это была бы слишком драматическая ирония, если быть реалистом.
Она кивнула и, помедлив, добавила:
– Если полицейские считают это самоубийством, должны ли вы вывести их из данного заблуждения? Самоубийство это или убийство, но всем очень повезло, что оно случилось.
– Да, здорово же не любили эту молодую женщину… – пробормотал Фен. – Порой я думаю: а не потеряли ли вы все в том, что ее касается, чувство меры?
– Если бы вы поработали с ней пару лет, то так бы не считали.
– Скажите мне вот что. Это ваше кольцо… Случалось ли кому-нибудь говорить о нем что-нибудь особенное?
– Мне кажется, почти все в театре успели отпустить какую-нибудь шуточку на его счет.
Фен крякнул, бросив полный отвращения взгляд на пиво в своем стакане, и залпом проглотил половину. Именно такое выражение лица, вероятно, было у брата Барбаро, когда он по указанию святого Франциска проглотил ослиный навоз [137] . В «Астон Армс» не подавали виски.
137
Криспин допускает неточность. Источник этой легенды о святом Франциске Ассизском – глава 115 «Второго жития Святого Франциска», написанной в 1244–1246 гг. Томмазо да Челано (1200–1265). Некий брат Барбаро в присутствии «высокородного мужа с острова Кипр» оскорбил грубым словом своего собрата по ордену, но затем, увидев, что тот задет его словами, раскаялся и в гневе на самого себя взял пригоршню ослиного навоза и съел его, сопроводив это словами: «Пусть язык, изрыгнувший яд гнева на брата моего, отведает навоза».
– Но говорил ли кто-нибудь о вашем кольце совсем недавно? – спросил он. – В течение последней недели?
– Да, после репетиции в среду был какой-то разговор о нем в Зеленой комнате, в котором принимали участие почти все. После этого я пошла в одну из гримерных смыть грим с рук, сняла кольцо и оставила его на раковине. Когда я вернулась за ним через полчаса, оно исчезло.
– Чья это была гримерная?
– Ну, хозяева гримерных у нас все время меняются; этой на следующей неделе должна была пользоваться Рэйчел. Бывает, что в нее заходят в первую очередь.
– И кто присутствовал при разговоре о кольце?
– Мне кажется, почти все, включая любителей.
– Включая… – тут Фен назвал имя, заставившее Шейлу резко выпрямиться в кресле. Она пристально посмотрела на него, прежде чем ответить.
– Да, – медленно проговорила она, – но, наверное…
– Поймите меня правильно, – сказал Фен, – было бы глупо делать поспешные выводы.
Он опять на некоторое время впал в мрачное молчание, а затем спросил:
– Вам неприятно, что Уорнер приехал сюда и ставит пьесу сам, в обход вас?
Шейла пожала плечами и зашлась в приступе кашля.
– Черт, – сказала она, вытирая глаза носовым платком, – простите… О чем вы говорили? Ах, да, о том, что Роберт ставит пьесу. Ну, для меня, конечно, было бы хорошей рекламой, если бы удалось сделать это самой. Но он несравненно лучше как режиссер, и вполне естественно, что ему хочется поставить собственную пьесу самому. Нет, я не возражаю. Я могла бы помешать ставить ее здесь, если бы сочла это необходимым, но я не сочла.
– Значит, вы восхищаетесь его творчеством?