Деньги на ветер
Шрифт:
По ней-то я и побрела — идти по лесу предстояло минут двадцать.
Мимо под гору неслись машины со скоростью около ста километров в час.
Неброская одежда лучше любого камуфляжа. Стороннему наблюдателю могло прийти в голову лишь одно: вот еще одна мексиканка идет по своим скучным, никому не интересным делам, еще одно не стоящее внимания существо без планов, без мыслей в голове. Никто не сбавил скорость, чтобы не попасть в меня камешками из-под колес, меня вообще не замечали.
Через полчаса уклон дороги сделался
Номер 44 — маленький желтый домик на колесах в стороне от других.
Вокруг сновало много народу. Играли дети, взрослые сгребали опавшие листья, женщина, укрыв одеялом ноги, читала книгу.
Это свидетели. Плохо. Надо было вчера все выяснить. В такой обстановке надо бы действовать ночью.
До Фэрвью два километра. Назад с пустыми руками не пойду.
Пока меня не успели заметить, я скрылась в лесу. Надо проверить, нельзя ли подойти к нужному дому с тыла. Вскоре я увидела поросший травой двор, в лес от него была протоптана тропинка.
Во дворе валялись автомобильные камеры, виднелись верстак и токарный станок. Рядом возвышался пикап «додж», вернее, его остов.
Была б я настоящим профессионалом, я бы все осмотрела, записала и выждала, но сейчас на это нет времени: какое-то чувство подсказывало мне — надо действовать без промедления. Имя этому чувству было «безысходность».
Я вышла из-под деревьев и приблизилась к домику сзади. Достала из рюкзачка и натянула на голову лыжную маску. Вставила нож в щель между дверью, затянутой сеткой, и притолокой на уровне замка. Пластик лопнул с громким щелчком.
Во дворе через два дома начала лаять собака, но вскоре перешла на рычание и умолкла.
Сердце колотилось о ребра. С ума сошла. Убирайся отсюда, пока не поздно. Но я повернула ручку и оказалась в крошечной грязной кухне. Кастрюли и сковородки на газовой плите, на столе коробка с блинной мукой, рядом пакет молока. В ящике, обитом шерстяной тканью, возле стиральной машины спала крошечная собачка. Проснулась, моргая, уставилась на меня. Рассмотрев, положила голову на лапы.
Глупо, Меркадо. Убирайся, пока не поздно.
Я сжала в руке нож и толкнула дверь в следующую комнату.
Это оказалась гостиная и столовая одновременно. В кресле спиной ко мне, с банкой пива в руке, сидел мужчина, смотрел телевизор. Трудно было определить, крупный он или малорослый, молодой или старый. В другой руке, должно быть, он держал пульт дистанционного управления: каждые пятнадцать-двадцать секунд один канал сменялся другим.
Стены комнаты были выкрашены в неяркий желтый цвет; если не считать нескольких газетных вырезок на полу, все довольно опрятно. Вдоль стены стояли шкафы, через окно, выходящее на фасад, я видела детей, они перебрасывались мячом
Чем дольше я так стояла, тем труднее было начать.
Неслышно ступая, стараясь, насколько это позволяли натянутые нервы, не совершать лишних движений и не шуметь, я сделала несколько шагов к креслу. Посмотрела на нож.
Как я это сделаю?
Быстро.
Одним движением. С первой попытки, потому что второй не будет.
Становлюсь у него за спиной, смотрю сверху вниз на макушку. По краю лысины кайма седых волос.
Сжимаю нож, делаю глубокий вдох. Нож рассекает воздух и замирает у его горла.
— Не двигаться! — предупреждаю я.
— Твою мать! — пугается он, но не двигается.
— Это охотничий нож, он у яремной вены. Не шевелись, не то рассеку — умрешь через минуту. Ты меня понял?
— Да, понял, — говорит он с неожиданным хладнокровием, как будто маньяк с ножом, появляющийся во время телепередачи, — явление для него неприятное, но вполне обыденное.
— Поставь пиво, — командую я.
— Чего тебе надо? — спрашивает он.
— Пиво поставь.
Он ставит банку на столик рядом с креслом.
— Чего надо? — снова спрашивает он.
По-прежнему держу нож у яремной вены, другой рукой достаю наручники и бросаю ему на колени.
— Надень. Очень медленно, — приказываю я.
— Нет уж. Ты меня убьешь.
— Никого убивать я не собираюсь. Скоро уйду, будешь смотреть дальше. Обещаю: сделаешь, как говорю, будешь цел и невредим.
— Гм, прямо не знаю, — говорит он.
— Я что, похожа на убийцу?
— Понятия не имею.
— Делай, что говорю!
Он втискивает запястья в наручники.
— Никогда таких не носил, — ворчит он.
Руки у него сцеплены, я выхожу из-за кресла. Вид маски его сильно пугает. Пока он приходит в себя, проверяю, надежно ли защелкнуты наручники. Надежно. Хорошо.
Он совсем не такой, как я себе представляла. Лет шестьдесят пять, может быть, семьдесят, в клетчатой рубашке и темно-синих джинсах. По всему видно, что работал не в офисе — синий воротничок. Глаза зеленые, проницательные, добрые. Тяжело было бы убить такого человека.
— Почему бы тебе не сесть? — предлагает он.
— И в самом деле.
Выключаю телевизор, сажусь в кресло-качалку напротив него. Кресло-качалка. Будто только вчера в Сантьяго-де-Куба я наблюдала за маленьким торжествующим Рики, сидевшим в кресле-качалке дяди Артуро. Рики выигрывал, мама смеялась, папа подмигивал, Лиззи разревелась. Годы ушли как игральные карты. Исчезла Куба, я в стране, о которой можно было только мечтать, в Америке, в безымянном местечке в пригороде горного городка в Колорадо, напротив меня пожилой мужчина, папа умер, Рики — голубой, у мамы вот-вот вовсю разыграется болезнь Альцгеймера, а сама я не говорила с Лиззи, Эсми или дядей Артуро уже лет десять.