Детдом
Шрифт:
– Израэль с ним, разумеется, незнаком. Но Настя описала ему своего избранника и он воспроизвел для меня это описание, как я понимаю, почти дословно.
– Настя? Описала? Словами? – удивилась Анжелика. – И не попробовала нарисовать?!
– В том-то и дело, – вздохнула Света на том конце провода. – Теперь слушай Настькино описание: «Он похож на супергероя, который спасает мир в конце каждого уикэнда и ему это порядочно надоело. Но он все равно выполняет свой долг и не перестает улыбаться миру. Говорят: „божественная красота“. Так вот этот человек красив безбожно, в крайнем случае язычески, и в этом есть даже какой-то вызов небесам…»
– Чудесное описание! – восхитилась Анжелика. – Даже не думала, что Настена может быть таким поэтом. Но любовь, конечно, делает с людьми удивительные вещи…
– Анджа, ты понимаешь, что это может быть за человек?
– Нет, конечно, – удивилась Анжелика. – Когда человек влюблен, он всегда видит своего избранника или избранницу Аполлоном или Марьей-царевной. А остальные не замечают в них же ничего особенного…
– Анджа! Ты забыла одну вещь! – крикнула Светка. – Не считая орнаментов и интерьеров, у Настьки
– Это был успех. Новый успех, если вы , конечно, понимаете, что я хочу сказать. Вы скажете: в мире, где все повторяет одно другое, как будто бы уже и не может быть ничего нового. Конечно, с одной стороны это так и есть, но вы все равно будете не правы. Потому что нельзя забывать: в этом мире регулярно появляются новые люди. Новые души, которым надо как-то приспосабливаться, чтобы считать себя не вовсе пропащими, а еще лучше – просто хорошими людьми. Иначе человеку весьма неудобно жить в этом мире, да что там – погано просто жить, если не можешь иногда посмотреть на себя в зеркале и сказать: вполне ничего себе парень! Как ни крути, единственный в своем роде! А чтобы это получилось, надо обязательно знать: вот это правильно и серьезно, а вот это – так себе всё. И не обязательно, чтобы это «правильно» было совсем новым, просто к нему надо – относиться, если вы понимаете, что я хочу сказать. Отношение, то есть процесс, а не просто увидеть, услышать, сожрать и все такое прочее на уровне подкорки. И они на этом и сыграли. Кто их надоумил – бог весть. Но новые души пришли и услышали. Прежние их песни – вы и сами знаете, они все на дрожи или на слезе. Позабыт, позаброшен, да еще с шизофрениковской подкруткой, да без агрессии, как у всех этих – роков, панков, металлов. Когда без агрессии, оно больше цепляет, странно, что те не догадываются. Музыка – она же сама за себя, в нее перца добавлять не надо. К дню Победы они странное выбрали: «Хотят ли русские войны?» – Песня-то вообще-то хорошая, и вроде бы в тему, но все равно тревожно прозвучала как-то, и давно ее не пели-то, с советских еще времен. Да у них и все тревожно звучит, может быть, мне и померещилось что-то, а может и вправду какие-нибудь там им уже мозги накрутили. Самое чудное – песня про конфеты в полосочку поперек. На сцене дождь проливной идет – как уж у них там это устроено, я не разбираюсь. И они под этим дождем – натурально мокрые, и как будто бы пар поднимается, а на заднике едва виднеется вроде бы дом деревенский, и цветник перед ним. Слова – ну это просто смех один, а не слова.
«Они целовались, а я набрел,Глазами хлопая и ни с места,А это мой брат и его невестаОни целовались, а дождик шел…»И вот там девочка в белом платье и парень целуются под дождем, просто силуэты, а этот стоит и смотрит. И все у них уже есть, а у него – еще ничего. И они – движения такие странные, неловкие вроде бы, но очень точно все передают – деревенская пара, ни слов, ни жестов, вообще ничего про любовь. Просто юность и дождь.
«С тех пор я повсюду их стерег,Канавы облазил все и кюветы,А брат мой невесте дарил конфеты,Такие в полосочку поперек…»И зал почему-то сразу же подхватывает про эту полосочку, они уже сроднились с ними, и с подростком и с братом, у которого с невестой, это все понимают, еще ничего толком не было, только целовались и эти конфеты… И так это непривычно для них, для этих сегодняшних, новых ребят в зале, что они уже на все готовы, и ощущают их как неоткрытую тайну, и ждут, чего еще будет…
«Закрыл я эту тайну на сто замков,никто не узнал, ни мать, ни батька.Ее разболтала девчонка КатькаСоседка наша моих годов.…..С тех пор я повсюду ее стерег,Крапивою жалил ее повсюду…Откуда я знал, что дарить ей будуКонфеты в полосочку поперек?»И такой у него вид, честно-беспомощный, что их просто с места срывает этим вопросом и весь зал в едином экстазе, но не ревет, как у всех этих, а – выдыхает, если вы понимаете, о чем я: «Откуда я знал, что дарить ей буду конфеты в полосочку поперек?» И вдруг, наперекор их обычаям – на сцене светло, и везде цветы. Говорят, это какая-то известная женщина-дизайнер для них сделала. И дождь, наверное, тоже она. Получилось – здорово, не вульгарно, как обычно на эстраде бывает, а как будто бы во сне. Все остается – названным и неназванным, познанным и непознанным одновременно. И девочки поклонницы лезут на сцену, несут еще цветы, а мальчик достает откуда-то газетный кулек и угощает их. Вы понимаете, конечно, чем? Конечно, конфетами в полосочку поперек. А девочка на свету, в белом мокром платье, босая, вдруг оказывается еще более загадочной, чем в их шизофрениковских сумерках, и такой пронзительно-желанной и недостижимой одновременно, что просто дух захватывает…
На фоне экзальтации рассказчика голос из полумрака прозвучал пыльный и скучный:
– Что ж, по всей видимости, вы правы: они действительно обретают свое лицо. И если мы хотим чего-то в этом деле добиться, пора действовать решительно и неотложно.
– Может ли это быть?! Может ли такое совпадение… Какое совпадение, идиот маловерный! Забыл ли, в чьей все руке?! Забыл, какое тебе служение по просьбе твоей, по милости изреченной Творцом отпущено? Благодарю, благодарю, сто тысяч раз благодарю Тебя! Прости, что не по уставу, но ведь зато от чистого сердца, а это, доподлинно знаю, всегда зачтется. Вот и не верь после этого в Божий промысел, в прямое даже руководство, которое вроде бы каноном и отрицается. Что ему, зачем ему какие-то там певцы-музыканты, пусть даже и расхваленные знакомыми за непохожесть на всю эту жестяную, дребезжащую и громыхающую как трамвай на стыках молодежную культуру. Душа, избалованная с собственной греховной молодости, просит музыки – так иди в храм, помолись, певчих послушай или уж, если неймется, ступай в консерваторию с филармонией. Нет, пошел на этот концерт… Рукой, мозгом, телом единым – кто двигал? Даже жутковато как-то, как вспомнишь, подумаешь… Неужто до сих пор сомневался, маловерный?! Стыд! Стыд! Прости меня, Господи! Узнал сразу, но трудно было поверить. Мелькнул раз, другой, с кем, с чем спутаешь его походку, движения дикого зверя. Вырос, конечно, заматерел, но не очень-то и изменился. Загар для северной весны странный. Неужели ходит в эти… как их называют-то, прости, Господи? Хотя, нет, наверное, приехал откуда-то. Не было же его здесь, не было много лет. Сколько? Даже подумать, вспомнить… С тех пор как потерял мальчишку из виду, что-то делал, жил, утруждался, как сказал бы покойный старичок-священник с Белого моря, но ничего и сравнить нельзя… Ждал? Ждал, конечно, теперь-то можно признаться. И вот! На таких тусовках, как они говорят, все всех знают. Друзья, родители, знакомые, родственники… Выбрал девчонку постарше, спросил: «Вот этот, сейчас из-за кулис выходил, вместе с ними кланялся – он им кто?» – Девчонка проморгалась на рясу, ковырнула от удивления в курносой сопелке, однако, ответила вежливо: «Разве вы не в курсах? Это же их новый хореограф, блин! Американец и вообще полный отпад! Видали, как у них класс поднялся? Я лично от „конфеток“ прямо кончаю! Теперь точно все в шоколаде будет, и международное турне, как у „Татушек“. Только „Детдом“ здорово прикольнее. Вы в курсах?» – Он кивнул, поблагодарил, и уже знал наверняка: теперь он больше не сойдет с пути. И все будет так, как промыслил Господь.
Походка юноши напоминала о пингвинах, дрессированных тюленях, клоунах – в общем, об арене цирка. Лицо не нарушало сложившегося от походки впечатления. Нос картошкой, румянец, светлые стоящие торчком прямые волосы, толстая, оттопыренная нижняя губа. Слегка помятый вид и выражение сдерживаемого удивления, как будто бы человек только что проснулся и не окончательно отдал себе отчет в том, где он находится.
В данный момент молодой человек находился в церкви, а еще точнее – в соборе Александро-Невской лавры. Купив в лавке целый пучок тонких коричневых свечей, он пошел вдоль стены, старательно зажигая и вставляя свечи возле икон. При этом прилежно крестился и шевелил губами, повторяя шепотом: «рабу Божьему Александру за здравие и освобождение, рабу Божьему Валерию за упокой, рабе Божьей Валентине за здравие и выздоровление от недугов, рабе Божьей Оксане…»
Когда свечи закончились, юноша низко поклонился куда-то в сторону алтаря и еще несколько раз перекрестился, повторяя вслух какие-то довольно бессвязные обрывки молитв.
Он пробыл в церкви довольно долго и несколько раз на протяжении этого времени к нему пытались обратиться, преимущественно немолодые женщины с блеклыми просвирными лицами. Он шарахался в сторону и ничего не отвечал. Женщины поджимали губы и качали покрытыми платками головами.
Говорить он не умел и не любил. Говорить в церкви с кем-нибудь, кроме Бога, казалось ему почти кощунством, хотя он и не знал самого этого слова. Когда к ним в интернат приходил толстый священник в черной рясе и с рыжей бородой, многие нервно-больные дети испугались его и прятались по углам. Но юноша, который был тогда ребенком, почему-то совсем не испугался, а наоборот – священник ему понравился и показался очень красивым. У священника была ухоженная и мягкая, как мочалка, борода, белые пухлые пальцы, большие прозрачные и розовые уши, а поверх рясы висел золотой красивый крест, который он почему-то сначала принял за ключ, отпирающий сундук с сокровищами. Священник рассказывал, а он и еще некоторые дети, которые не боялись, с удовольствием слушали его, и смотрели картинки в книге. А потом его крестили, и сказали, что Бог всегда с ним и никогда его не оставит. Ему это в целом понравилось, но вообще-то он никогда не чувствовал себя особенно одиноким. Всегда рядом кто-то был и иногда хотелось от них уйти и спрятаться. Тогда он просто ложился там, где стоял, и закрывал глаза. Наверное, Бог присутствовал и при этом тоже, но с закрытыми глазами Его не было видно, и Он ему, в общем-то, не мешал. Уже потом другой священник, весьма похожий на первого, объяснил ему, что нужно делать, чтобы Бог мог тебе помочь. И он очень этому обрадовался, потому что вообще-то редко понимал какие-нибудь объяснения, хоть в школе, хоть еще где, а это оказалось довольно просто и понятно. С тех пор он регулярно ходил в церковь и крестился, молился, и ставил свечи, и даже выучил символ веры и еще три по половинке молитвы. Ему очень нравилось, как в церкви поют, и как там пахнет. Больше всего он любил стоять там, в каком-нибудь темном уголке, и молчать. В эти минуты ему даже казалось, что он счастлив…
Уже за пределами храма, на паперти он обернулся, чтобы перекреститься в последний раз, и в этот миг его тронули за рукав куртки. Он обернулся с выражением досады на простодушном лице, и внезапно вместо пожилой тетки увидел монаха или священника в черном длинном одеянии и в шапочке, название которой он знал, но забыл.
Лицо у монаха было все усыпано веснушками, и от этого никак не получалось разобрать его возраст. Может быть, ему было тридцать лет, а может быть – и все пятьдесят.
– Брат Георгий, я хочу поговорить с тобой.