Дети выживших
Шрифт:
Дальше, за домом Собаки, был дворец младшего каана. Его крыша была вровень с крышей дворца Ар-Угая, и однажды рано утром, замешкавшись, Ар-Угай увидел Айгуз. Она стояла на крыше у самого края и глядела на восток — на Гемские горы.
Там, за горами, были земли аххумов, и как раз оттуда всходило солнце.
Ар-Угай, приподнявшись, долго смотрел на темный силуэт Айгуз. А когда она ушла, он спустился вниз, и вместо того, чтобы позвать раба, лег на громадное ложе и долго думал, глядя в высокий потолок.
Женщины хлопотали во внутреннем дворе. Здесь был устроен хуссарабский очаг — углубление, выложенное камнями. В очаге пекли плоские длинные лепешки из муки, разведенной скисшим молоком.
Айгуз вздохнула. Эти лепешки считались очень вкусными, и предназначались для царской кухни. Люди попроще разводили муку водой.
Несколько дней назад Айгуз переселилась из шатра в недостроенный дворец. Она думала, что в каменных стенах, привычных ей с детства, будет спокойней. Но запахи сырого войлока, кумыса и лошадиной мочи не оставляли ее и здесь. В шатре, по крайней мере, можно было раскурить благовония, и их аромат долго не выветривался, если не откидывать полога. Во дворце вечно гулял сквозняк, поскольку во многих помещениях еще не было дверей, а в окнах — стекол.
Впрочем, каан-бол в первое время носился по бесконечным анфиладам, скакал мячиком по лестницам, радуя себя громкими воплями. Но потом поскучнел, и сказал матери, что в шатре ему спалось лучше.
— Сын, — сказала Айгуз однажды вечером, когда они вернулись с прогулки по реке. — Ты помнишь, как мы жили в Ушагане?
— Нет, мама.
— Ты родился в Ушагане, и прожил там первые два с половиной года. Неужели не помнишь золотые крыши и старый сад, по которому мы гуляли?
Каан-бол упрямо поджал губы и покачал головой.
— Почему ты спрашиваешь? — подозрительно спросил он.
— Так. Я думала, ты соскучился по Ушагану…
— Это не я, это ты соскучилась, — рассудительно сказал мальчик. — Я знаю, ты давно скучаешь. И Ар-Угай знает…
Айгуз вздрогнула.
— Он не знает.
— Знает, он сам мне говорил об этом.
Айгуз помедлила и сказала:
— Тебе нравятся степи, лошади, реки. А мне — горы и море.
— Ты хочешь уехать? — обиженно спросил каан-бол.
Айгуз вздохнула, привлекла к себе мальчика, обняла его — хотя он разрешал ей подобные вольности все реже, — и заговорила:
— Вспомни. На каком языке мы говорим с тобой?.. Это язык моего детства, я не знаю никакого другого, и не хочу знать. Тот язык, на котором говорят хуссарабы, я почти не понимаю. Я не Айгуз, хотя теперь меня так называют. Я Домелла, царица Аххума.
— Ты — Айгуз, дочь Великого каана! — с вызовом перебил мальчик, вывернулся из объятий и, отбежав, встал, уперев руки в боки — точно так же, как это делал Ар-Угай, когда разговаривал с подчиненными.
Айгуз с удивлением взглянула на него.
— Да, я дочь каана… Но еще я дочь Ахха… Его называли Аххом Мудрейшим, потому, что он не делал зла…
— Замолчи! — крикнул каан-бол, топнув ногой.
Его губы запрыгали и он выговорил:
— Когда умрет Угда, и я стану великим кааном, я тоже не буду делать зла…
Домелла покачала головой.
— Сын, ты еще слишком мал, чтобы делать зло. Но если ты желаешь смерти другому человеку, — это зло, которому тебя уже успели научить.
— Я не знаю, о чем ты говоришь, — каан-бол снова приосанился, мелькнувшие было слезы мгновенно высохли. — Я никому не желаю смерти.
— Вот видишь, — укоризненно сказала Домелла. — Ты говоришь чужими словами… А Угда?
— Угда — глупый. Он никому не нужен. Никто не заплачет, если он умрет.
Неслышно ступая, в комнату вошел Ар-Угай. Он был в своей лисьей шапке, с камчой в руке, которой он похлопывал по голенищу мягкого сапога.
— Прости, каан, — сказал он, улыбаясь. — Я еду на охоту. Не желаешь ли поехать со мной?
В самый знойный час, когда строители прекратили работу и ушли под навесы, когда замерла жизнь в громадном полупустом городе, и даже пыль, вечно клубившаяся на дороге, прилегла в поникшие травы, Домелла услышала слабое треньканье.
С сильно забившимся сердцем она перешла через внутреннюю галерею и вышла на балкон, глядевший на улицу.
Вдали, в кипящем мареве полуденного солнца, показалась процессия. Доносился легкий перезвон бубенчиков и шарканье усталых ног.
Когда процессия приблизилась, Домелла разглядела группу людей в запыленных дорожных плащах, с походными мешками за плечами. Пеших сопровождали два конных городских стражника.
Звон, тревоживший Домеллу, становился ближе и ближе… Процессия остановилась у дворца Ар-Угая. Под ленивый лай разбуженных собак произошли переговоры у входа, потом процессия повернула к дому Верной Собаки.
Верная Собака с кряхтеньем спустился с лестницы, которая, прилепившись к наружной стене, вела сразу в спальные покои. Собака был в драном халате, его синий череп в складках жира блестел от пота.
Еще минута-другая переговоров. Верная Собака поднял голову и посмотрел на балкон, где, замерев, стояла Домелла. Потом он перевел взгляд на гостей, кивнул, и что-то коротко буркнул.
Прибежали рабыни. Одна постелила коврик, на который Верная Собака сел, другая стала натягивать ему на ноги короткие мягкие сапожки.
Рабыни помогли ему встать, и он двинулся к балкону.
Процессия последовала за ним, позванивая бубенцами, укрепленными на щиколотках. Домелла вглядывалась, надеясь разглядеть знакомые лица, но не находила их; лица жрецов были одинаковыми — уставшими, землистого цвета.
Верная Собака, стоя под балконом, попытался задрать голову, чтобы взглянуть на Домеллу. Это ему не удалось, и он, фыркнув, прошел мимо склонившегося стражника, и исчез под козырьком портика. Жрецы потянулись за ним.