Дети выживших
Шрифт:
Руаб внезапно захохотал:
— Ты болен! Ты просто болен, повелитель! Не зря каффарцы назвали тебя Безумным!..
В голове Берсея что-то лопнуло, и он увидел мертвецов, которые окружили его, и каждый хотел заглянуть ему в лицо, чтобы плюнуть.
— Зажгите светильник… — прохрипел Берсей. — Я умираю…
Он почувствовал, как немеют его губы, холодеют и теряют чувствительность руки. Он попытался шевельнуться. Потом захотел вздохнуть. И не смог.
Его дух поднялся над телом и долго-долго висел в дымовом отверстии, глядя вниз, на распластанное тело того, кто назывался Берсеем.
Внезапно появился Руаб с двумя стражниками агемы. Они внесли светильники. Следом появились три лекаря агемы и двое канзарцев. Они стали ощупывать Берсея, заглядывали ему в рот, в глаза, прикладывали уши к груди.
По небритой щеке Руаба скатилась слеза.
А потом вышли все, кроме двух канзарцев. Это были малорослые, как и все таосцы, люди с жесткими черными волосами и ловкими руками. Они достали Какие-то инструменты. Выбрили Берсею виски и лоб и буравом начали сверлить череп.
Берсей ничего не чувствовал. Он словно стоял сбоку, глядя на происходящее.
Брызнула кровь. Потом послышался режущий скрип. Бурав завращался быстрее, и из-под него вместе с кровавой пеной стала всплывать мелкая белая пыль.
Они просверлили голову с одной стороны. Потом стали сверлить с другой. Один сверлил, другой вытирал тряпкой выступавшую кровавую пену.
Потом они взяли что-то вроде стеклянной трубки, раздутой посередине, с мехами на конце. Опустили трубку в отверстие, и начали качать меха. В круглом сосуде появились кровавые сгустки. С чавканьем они плыли по трубке из просверленного черепа Берсея. Потом раздалось чмоканье — в сосуде оказалось что-то темно-зеленое, почти черное.
Лекари вытащили трубку и оживленно защебетали на своем певучем наречии.
Вошел Руаб. Дико взглянул на окровавленную, обезображенную голову Берсея.
— Что вы делаете? — вскричал он гневно.
Лекари стали совать ему под нос сосуд с кровью, что-то объяснять.
— Вот что было у него в голове, — сказал один на ломаном языке Равнины. — Это и есть его безумие.
— Но ведь он умер!
— Да. Но его можно оживить.
Руаб дернулся, как от удара.
Схватил за грудки стоявшего ближе лекаря и свистящим шепотом выдохнул:
— Никто… Никто не должен этого знать. Он умер.
Лекари непонимающе защебетали, но Руаб еще крепче прижал к себе лекаря, и другой рукой притянул к себе второго, так, что все три головы соприкоснулись.
— Пусть он умер. Для всех. Мы подменим тело, или саркофаг будет пуст. Это неважно. Главное, чтобы об этом никто не знал. Иначе — его убьют.
Руаб передохнул, отпуская лекарей и приказал:
— А теперь — оживляйте его!
Берсей увидел, как лекарь взял длинную серебряную иглу, начертил на груди Берсея, левее грудины, крест. И с силой вонзил иглу. Тем временем второй вставил в рот Берсея, достав до гортани, жгут с мехами на конце и принялся качать воздух. Замедленными, но уверенными движениями. Воздух со свистом вырывался изо рта, из носа, но лекарь упорно качал, а первый крутил иглу, то чуть-чуть поднимая, то опуская ее.
И внезапно Берсей понял, что он уже не висит в дымоходе, и не стоит сбоку. Он лежит, и кровавая пелена застилает ему глаза, и боль становится такой невыносимой, что превращается в тошноту.
Он провалился в небытие.
Тем временем его грудь вдруг выгнулась, наполняясь воздухом, дрогнули посиневшие веки, и гулко ударило сердце.
Лекарь вытащил иглу. Другой отнял от рта Берсея меха, сложил в свой сундук. Потом они вместе очистили раны на голове мягкими кусочками тростниковой ваты, смоченными в канзарской водке. Потом зашили кожу над дырами, обвязали голову длинной полосой белого полотна.
Потом вошел Руаб с тяжелой ношей на плече. Осторожно положил ее на пол, рядом со столом. Посмотрел на Берсея.
— Оставайтесь здесь. У вас ведь есть вещества для бальзамирования? Ведь вы умеете бальзамировать тела?
— Да, конечно, — ответил тот, что умел говорить на языке Равнины. — Каждый хороший таосский лекарь умеет делать мумии. А мы хорошие лекари.
— Значит, сейчас вы будете делать мумию.
Он нагнулся над холстом, который принес, и начал его разворачивать. На холсте лежала женщина, убитая в утренней схватке на площади, — женщина из женской агемы царицы Домеллы.
— Теперь она — Берсей, — сказал Руаб.
На мгновенье придя в себя, Берсей увидел, как его поднимают и укладывают на холст. А вместо него, на столе, лежал кто-то другой — и теперь лекари с сосредоточенными, в капельках пота лицами, разрезали ей живот, вскрыли грудину, и стали вытаскивать кровавые, фиолетовые куски. Но Берсей, к счастью, снова впал в беспамятство.
Руаб завернул его в тот же самый холст. Подошел к задней стене шатра, острым ножом надрезал его внизу, почти вровень с землей. И стал проталкивать в дыру тело темника. На той стороне его приняли еще две крепких руки.
Руаб бросил ковер, прикрыв разрез, вытер руки, испачканные кровью и землей. Повернулся к лекарям.
— Делайте все, как полагается. Никто не войдет сюда, а если войдет — так испугается, что не отличит Берсея от освежеванной свиньи.
Душной канзарской ночью, на полотне, натянутом между двумя седлами, Берсея везли куда — то два темных всадника. Стучали копыта. Из леса доносились визги и чмоканье обезьян, водяных крыс, мелкой ночной живности.
Утром запеленутую мумию Берсея вынесли на руках из шатра четверо воинов агемы. На повозке стоял простой деревянный саркофаг. Берсея положили в него и закрыли крышку. Сверху на голые доски набросили парчовый аххумский стяг, который использовался лишь для самых торжественных случаев, и хранился у войскового казначея в особом футляре.
А потом началось траурное шествие агемы. Из Канзара — в Сенгор, затем в Каффар, Азамбо. И везде, при виде катафалка, жители собирались вдоль дорог и плакали над Берсеем. Не он был безумным — они. Теперь это всем вдруг стало понятно.