Дети выживших
Шрифт:
— Вскачь, госпожа! Иначе тебя задавят здесь!
Он хлестнул кобылу камчой, кобыла заржала и рванулась вбок. Раздались вопли: кто-то попал под копыта.
Верная Собака обернулся, посмотрел на конных телохранителей, затертых и разделенных толпой. Помахал камчой и стегнул своего жеребца.
Толпа, забившая проход, каким-то чудом отступила, прижавшись к стенам, втянувшись в проулки. Домелла и Верная Собака галопом промчались вверх, остановившись у входа в Верхний город.
Здесь стоял основной отряд хуссарабов. Они охраняли вход, держа его свободным.
Перед входом царица спешилась, Собака тоже. Они вошли в Верхний город и двинулись по проходу между несколькими рядами коленопреклоненных монахов.
— Куча бездельников и дармоедов! — проворчал Собака.
Но бездельники, по крайней мерей, не бесновались и не тянули рук к Домелле, и вообще здесь царила относительная тишина. Позади монахов стояли зрители — судя по одежде, зажиточные горожане. Они тоже не махали руками, лишь с любопытством вытягивали шеи.
Но самые богатые паломники и горожане, как выяснилось, ожидали церемонии у входа в храм, на небольшой площади. Здесь для них были приготовлены специальные места — вынесены из трапезных длинные скамьи, на каменные плиты брошены ковры и циновки.
Домелла поднялась на алтарь, окруженный цепью храмовых стражников. Она повернулась лицом к площади, бегло оглядев зрителей. Мелькнуло несколько смутно знакомых лиц. Она попыталась разглядеть кого-нибудь, но внезапно встретила нахальный взгляд: на нее, не отрываясь и ничуть не смущаясь, глядел юноша с золотыми кудрями. Он был полуобнажен, и мускулатура у него тоже была красивой. Раб. Он и сидел на корточках, на циновке, у ног женщины, одетой по-царски: в бело-розовом покрывале с золотой оторочкой, с голубым шарфом на белой шее, с золотыми перстнями, нанизанными на пальцы так густо, что дама, по-видимому, с трудом могла сжать ладони. А за дамой стоял другой раб, — он держал зонт из драгоценного голубого шелка. И тоже неотрывно глядел на Домеллу.
У нее внезапно закружилась голова. Она вспомнила эти глаза.
Карша вернулся с церемонии, едва волоча ноги. Он с раннего утра был на ногах, и ему лишь однажды удалось передохнуть.
Он вошел в привратницкую, получил глиняную миску с похлебкой и вышел на задний двор. Сел у стены, в тень. Из дверей привратницкой слышались говор и смех: повара и слуги уже начали пировать.
Быстро смеркалось. Госпожа сейчас наверху, и Арбах, наверное, тоже там. Он прислуживал, когда в доме собирались гости, разливал вино, и, стоя в углу, преданно смотрел на хозяйку, угадывая ее желания.
Карша видел однажды такой пир, — относил наверх чистую посуду. Госпожа лежала на низкой кушетке, выставив бедра напоказ, гости частью полулежали, частью сидели на мраморных ложах — эту моду, говорят, переняли знатные аххумы от каффарцев.
Карша помотал головой, отгоняя слепней, и принялся за еду.
В городе еще раздавался шум: теперь Хатуара будет праздновать весь Священный месяц избрание нового верховного жреца. Хотя сам жрец, говорят, не любит праздников и безделья.
Карша вздохнул и стал пить похлебку через край глиняной миски. Он пил, пока не закрылись глаза, и миска не вывалилась из рук. Он уснул.
Его разбудила обжигающая боль и он, привычно скорчившись, повалился на землю.
На фоне звездного неба над ним стоял надзиратель Аххур. Он тоже был рабом, но благодаря своим талантам держать других в страхе и повиновении ни дня не сидел на ошейнике. Его продали в рабство хуссарабы, вместе со многими другими жрецами. Аххур попал в число рабов по ошибке. Он служил в храмовой охране, производя дознания по особо важным уголовным делам.
Впрочем, его познания сослужили ему хорошую службу и после того, как его сделали рабом. Прежде всего, выкупила его сама Рахима, богатейшая женщина Хатуары, вдова, покровительница храмов. Она хорошо была знакома с Аххуром и его доблестями, поскольку сама не раз посещала судебные храмовые слушания — это было ее любимое развлечение. И поэтому Аххур сразу же стал надзирателем, и никто в доме, даже свободные слуги, не смели перечить ему.
Аххур снова поднял плеть, и Карша, кряхтя, поднялся на ноги. Он был настороже, готовый в любой момент если не уклониться, то хотя бы защититься руками в случае следующего удара.
Аххур опустил плеть и сказал:
— После наступления темноты рабы должны находиться в своей комнате.
Карша молчал.
— Всякий раб, замеченный во дворе после заката, подлежит наказанию, а в особо злостных случаях — отданию под суд.
Карша молчал.
— У меня есть основания полагать, — медленно, со вкусом растягивая слова, проговорил Аххур, — что твой случай относится к злостным.
Карша поднял глаза, стараясь рассмотреть выражение лица Аххура. Но Аххур стоял против света, и только зрачки его светились тусклым отраженным светом.
— У меня есть основания думать, — продолжал Аххур, — что ты, называемый Карша, бывший воин и враг каана, нарочно дожидался темноты. И собирался, воспользовавшись тем, что весь город начал празднования по случаю наступления Священного месяца и вступления в должность благочестивого Харрума, совершить побег.
Аххур с удовольствием выговорил эту длинную фразу — она ему не стоила никакого труда, на процессах ему случалось говорить куда более сложными периодами, — и чуть-чуть нагнулся, чтобы рассмотреть лицо Карши и насладиться его ужасом.
Но то, что он разглядел, обеспокоило его: лицо Карши исказила гримаса не страха, а ярости.
Аххур отпрянул и слегка попятился. Мучители всегда трусливы, — Карша это знал, — и, охваченный порывом бездумного гнева, выпрямился во весь рост, молча протянул руку, выдернул плеть из дрогнувшей руки Аххура.
— Что ты делаешь? — дрогнувшим голосом спросил Аххур. — За неповиновение тебя сбросят в пропасть или удавят в тюремном замке!
— Не удавят, — тихо проговорил Карша, со сдержанной яростью постукивая рукоятью плети о свою ногу, избитую, худую, до колен прикрытую лохмотьями.
Аххур побелел и сделал несколько шагов назад. И еще один… И не успел. Плеть взвилась, как будто была живым существом, прыгнула к Аххуру и мгновенно впилась ему в горло, крепко обвив шею. Аххур мгновенно начал задыхаться, выкатывая глаза.
Карша, не отрывая взгляда от лица мучителя, начал наматывать плеть на руку, затягивая петлю.
Аххур мелкими шагами побежал к нему, цепляясь руками за плеть, но на половине дороги упал, повернулся лицом вверх, захрипел, высунув язык.
Карша дрожал всем телом и еще чего-то ждал. Во дворе было тихо, только из покоев верхнего этажа раздавались ликующие пьяные вопли, да в конюшне топтались и фыркали лошади.