Дети выживших
Шрифт:
— Проще говоря, он был истязателем. Он был чудовищем, недостойным жреческого сана…
Ожидая услышать ропот, он приостановился, но никто на площади не издал ни звука, только Карша, коленопреклоненный, с вывернутыми назад связанными руками, повернул голову и в изумлении глядел в рот Верховного жреца.
— Тем не менее… — голос Харрума стал строгим, — тем не менее, совершено преступление. В праздничную ночь, в ночь, когда люди должны прощать друг другу и забывать обиды, этот человек лишил жизни другого человека. Это неслыханно, и не может остаться безнаказанным. Суд, однако, состоится лишь по прошествии священного месяца. А до тех пор раб по прозванию Карша останется под защитой Храма.
— Это неправильно, — подал голос долго сдерживавшийся Пахар. — Убежище преступнику может дать только один храм — отца-небосвода. Хотя, может, ты и не помнишь этого по молодости лет… — Губы Пахара исказила змеиная улыбка.
Верная Собака, стоявший позади Домеллы, крутил головой. Ему было скучно, жарко, и к тому же он ничего не понимал. Если раб убежал, и его поймали — его надо бросить под копыта стада диких быков. Если он к тому же убил надсмотрщика — его надо закопать живьем или залить ему рот кипящим жиром.
Верная Собака облизнул пересохшие губы (вчера ночью он тоже принял участие в пиршестве и приналег на дивные сладкие вина), и, набычась, попытался сосредоточиться и понять, о чем идет речь.
— Пахар, я не забыла обычаев, — ровным голосом говорила Домелла.
Она сидела на возвышении, на открытом алтаре, и все действо происходило у ее ног.
— И знаю, что раба, совершившего преступление, в Священный месяц может укрыть любой храм. И еще я знаю, что царь может выкупить беглеца, заплатив храму и хозяину.
Она взглянула на Харрума, потом — на Рахиму, которая с оскорбленным видом стояла впереди толпы. Зонтик над ней держал на этот раз красавчик Арбах, и чувствовал он себя, после вчерашних излишеств, не самым лучшим образом: под глазами синели мешки, а лицо было неопределенно зеленого цвета.
— Ты права, царица, — с полупоклоном ответил Харрум. — И такие случаи бывали в прежние времена, когда Аххумом правил Ахх Мудрейший. Выкупленный раб поступал в полное распоряжение государства, но по прошествии семи лет он мог попытаться выкупить себя.
Пахар воздел руки, как будто призывая небо в свидетели такой несправедливости, но промолчал.
Домелла кивнула Рахиме, и та отделилась от толпы, сделала несколько неровных шагов. На этот раз она была одета без пышности, но держалась с крайним достоинством.
— Сколько же ты хочешь за потерю Аххура и за этого раба? — спросила Домелла.
Рахима уставилась на Каршу. Зашевелила губами. Потом с натугой выговорила:
— Потеря Аххура для меня невосполнима… Он один заменял дюжину рабов.
Ее широкое лицо покрылось красными пятнами, но она решилась идти до конца.
— Ты хочешь, чтобы я отдала за двух рабов столько же, сколько стоит дюжина? — спросила Домелла.
— Нет, — Рахима уткнулась взглядом в землю. — Аххур был надзирателем и начальником домовых служб. Он один стоит дюжины. А этот разбойник…
Она взглянула на Каршу и осеклась, поймав его исступленный, исполненный ненависти взгляд.
— Я согласна на все твои условия, достойная женщина, — сказала Домелла. — Но учти, что Храм получит вдвое больше того, что получишь ты.
Рахима бросила злобный взгляд на Харрума, потом взглянула на Пахара и лицо ее просветлело:
— Только я желала бы, госпожа, чтобы деньги пошли на храм Нун — богини, которую особо чтит моя семья…
Арбах шевельнул зонтиком — от такого вранья своей госпожи он приободрился и почти развеселился.
— Стой прямо, бездельник! — прошипела Рахима, не оборачиваясь.
Но Арбах не сдержался и прыснул, зажав рот свободной рукой, от чего зонтик качнулся так, что зацепил головную накидку и высокую — башенкой — прическу госпожи.
В толпе позади засмеялись. Бледная от злобы Рахима сделала шажок назад и изо всей силы придавила деревянным каблуком босую ступню Арбаха. Арбах вскрикнул от боли.
Верная Собака, уловив суть происходящего, повернулся к Пахару и, ткнув в сторону Рахимы пальцем, громко спросил:
— Чего хочет эта потаскуха?
Пахар не ответил, но Харрум поспешил ответить за него:
— Слишком много золота за двух потерянных рабов.
Он выговорил это по-хуссарабски, причем на диалекте, который использовал род Собаки. Собака так удивился, что сон мгновенно слетел с него.
Он рассмеялся, почесал взопревшее горло и спросил на языке Гор:
— А плетей она не хочет?
Раздался смех, причем на этот раз смеялись все, кто понял слова Собаки. А через секунду к ним присоединилась вся толпа, заполнившая храмовый двор.
Не смеялась одна Рахима. Она попятилась, приседая и кланяясь, а лицо ее выражало попеременно то испуг, то злобу, причем и то и другое чувство — в самой крайней степени.
Харрум между тем сошел с алтаря и двинулся к Рахиме. Он протянул ей кошель с монетами, она сразу же вцепилась в него и постаралась поскорее затеряться в толпе — Арбах едва поспевал за ней.
— Сколько я должна тебе? — тихо спросила Домелла, когда Харрум вернулся.
— Рабы сильно подешевели с тех пор, как пришли хуссарабы, — ответил он. — Но я был бы счастлив, если бы ты позволила мне просто сделать подарок. Этот раб — твой.
Наррония
— Я думаю, нам пора уходить отсюда.
— Что? — Занн вытаращил глаза.
Шумаар угрюмо пояснил:
— Здесь нет того, кого я искал. Уже нет.
— Да, но… — залепетал Занн. — Город, столько богатств, столько необыкновенных машин. Аррадаты и порох, наконец…