Дети выживших

Смирнов Сергей Борисович

Кувшин перелетел через головы гостей, вино брызнуло во все стороны.

— Сядь, Амза! — повелительно сказал Арстун. — Я посланник каана, и могу говорить то, что думаю!

— Какого каана? — спросил Амза с ненавистью. — Того, который с утра напивается пьяным, или того, которому еще надо вытирать сопли?

Арстун нахмурился.

— Думаю, что ты сказал свои слова в запале и не хотел выказать неповиновение великому каану. Но я буду вынужден донести обо всем в Арманатту.

— Донеси, донеси обо всем Ар-Угаю! — повысил голос Амза. — Он и есть твой каан!

— Приказы

Ар-Угая — это приказы самого каана. Но хватит говорить впустую.

Арстун тоже поднялся, и теперь уже все в шатре стояли, разбившись на две враждебные группы.

— Вот приказ, подписанный Ар-Угаем и Великим кааном. Если ты не захочешь его выполнять — с тобой поступят, как с преступником.

Арстун не протянул, а бросил свиток на ковер, заставленный яствами, развернулся и вышел.

Когда послы снова расселись по кибиткам, и поезд неторопливо тронулся через лагерь, Амза с приказом в руках тоже вышел из шатра.

— Лухар! — позвал он. — Послы поедут домой. Они не захотели принять наше угощение. Что бы сделал любой полководец аххумов в таком случае?

— Полководец стал бы выполнять приказ, чтобы загладить свою вину.

— Вот! — с торжеством сказал Амза и топнул сапогом из узорчатой юфти. — А хуссарабы поступают иначе.

Он обошел шатер, долго глядел вслед кибиткам. Они уже выехали за ворота лагеря и направились к Дороге Аххага. Лухар стоял рядом, и не удивился, когда Амза, почти не размыкая губ, почти беззвучно — но всё же достаточно отчетливо — выговорил:

— Они не должны вернуться в Арманатту.

* * *

Казалось, Лухар занимался этим всегда: так легко ему было догнать посольство темным пасмурным вечером, таясь, окружить его со всех сторон, а потом начать резать, беспощадно и быстро.

Он прыгнул в кибитку Арстуна прямо с седла — научился этому у хуссарабов. Откинул полог, увидел блеснувший в полутьме лысый череп телохранителя, обхватил его рукой, развернул, и одним движением перерезал горло. Выбросил еще живое, содрогающееся тело из кибитки. Наткнулся на горящий взгляд Арстуна. Кинулся к нему.

Переведя дух, склонился к горячей голове посла и тихо проговорил:

— Терпи. Чтобы ни случилось — молчи и жди. Тогда останешься жив.

Он сорвал с груди Арстуна золотую пайцзу, бросился к пологу, пряча пайцзу за пазухой. И выскочил из кибитки.

Все уже было кончено. Ни один телохранитель не успел сбежать, ни один посол не остался в живых. Лухар оглядел опрокинутые кибитки, приказал добить раненых лошадей, собрать оружие, оттащить трупы с дороги.

Стремительно темнело, багровые облака угасали на западе, землю поглотил мрак.

…Отряд Лухара заночевал в брошенной деревушке на краю большого, заросшего сорняками поля. Когда развели костры и поставили казаны, Лухар вытащил пайцзу. Показал всем, кто мог видеть.

— Она вся в крови, — сказал сотник Тулпак, служивший Лухару и начальником штаба, и ординарцем, и телохранителем.

— Пусть. Это кровь предателя, — спокойно ответил Лухар.

Он бережно завернул пайцзу в кусок шелка, взятый в одной из кибиток.

Подошел к своему седлу, лежавшему у палатки, и спрятал сверток в седельную сумку.

* * *

Наутро, когда они вернулись, лагерь оказался пуст. Лухара встретил родич Амзы, тысячник Будэр.

— Амза приказал догонять его. Войско ушло на запад.

Лишь к полудню Лухар догнал орду. Нашел Амзу и передал ему золотую пайцзу.

— Хорошо, молодец, — сказал Амза. — Теперь слушай. Мы продолжаем поход. В приказе, который оставил этот заносчивый пес, написано: два года назад курул решил, что хуссарабы не остановятся, пока не дойдут до пределов мира, до Южного Полумесяца. Я хочу выполнить приказ.

Хатуара

Раб.

Это слово его раздавило. Если бы два года назад его назвали рабом, он снес бы наглецу голову одним взмахом меча.

Теперь он был настоящим рабом, и остальное его не заботило. Ни побои, ни тяжкий труд с восхода солнца до глубокой ночи, ни оскорбления, которые сыпались на него со всех сторон, когда он шел за своей госпожой по улицам святого города, — шел с зонтиком, чтобы, не дай бог, цвет лица госпожи не испортило солнце.

Его звали Карша. Это было обидное прозвище, а не имя. Но это прозвище помогало ему забыть о прошлом, о том, что на самом деле он — воин и сын воина, тысячник, надежда родителей, защита и опора семьи, отец солдатам. Когда-то у него была семья, теперь он ничего не знал о ней. И его сын никогда ничего не узнает об отце, кроме того, что расскажет ему мать.

А мать расскажет, как отец штурмовал Алабары, как освобождал невольников на острове работорговцев — Арроле. Как стремительным маршем пронесся через Киатту и Арли, спеша на помощь Ушагану.

И никого не спас.

Карша брел позади госпожи. Ее огромный зад, обтянутый драгоценным шелком, колыхался, ходил ходуном, словно жернова — могучие, обширные жернова. Нет, как бурдюки, налитые маслом. Упругие. Лоснящиеся.

Впереди, перед госпожой, шел другой раб, молодой и красивый Арбах. Он должен был расчищать дорогу госпоже, но ему не приходилось даже шевельнуть рукой с жезлом. Он шел такой спокойный, горделивый, исполненный сознания своей неотразимости, что встречные сами уступали ему дорогу, а иные, из нищих беженцев, которых теперь было много в городе, принимали его за вельможу и кланялись.

Госпожа тоже шла, раздуваясь от гордости. Ведь этот красавчик, шагающий впереди — был ее собственностью.

Арбах был монахом, вернее, хотел им стать. Но ему это не удалось — пришли хуссарабы и жизнь перевернулась. Теперь этот юноша, почти мальчик, вместо целомудрия, к которому стремился, стал самым развратным человеком из всех, кого знал Карша.

Хуже вот этих шлюх, толпящихся у входа в святилище Хуаммы, где им разрешено зарабатывать деньги и для себя, и для храма.

Хозяйка между тем дошла до стены, у которой сидели нищие, и стала раздавать милостыню, — мелкими аххумскими монетами. Нищие в голос завыли, лицемерно восхищаясь добротой и милосердием прекрасной госпожи.