Дети выживших
Шрифт:
Копыта звенели по земле, как будто земля превратилась в камень. Вечерело, сиреневая тьма наползала на степь с востока, и тонко пели упрямые стебли дрока под злым ветром.
А потом его чуткий нос уловил едва заметный запах дыма.
Это был родной запах. И Шаат, который тогда еще не был тууром, привстал в стременах, вдохнул полной грудью запах тепла и родного дома, и поторопил коня, который уже и сам почувствовал близость стойбища…
И он летел домой, как стрела, обгоняя сиреневую тьму, которая бежала по его следам.
Шаат-туур вздрогнул и очнулся. Оказывается, он пел — и только сейчас понял это. Он поудобнее уселся в седле — седло сползало, потому, что руки его теперь тряслись, и он не мог как следует затянуть подпругу. И это тоже была причина: никто не должен был видеть, как Шаат-туур поедет в последний поход.
Он ударил коня ногами, копыта зацокали по твердой земле. Шаат-туур припомнил слова и снова запел — на этот раз во весь голос.
Он пел старинную сказку-быль о том, как юноша похитил любимую из стойбища богатого и злого Улут-дэ, и они помчались по степи, а за ними гнались слуги Улут-дэ. И день и ночь продолжалась погоня, и еще немного — и догнали бы влюбленных когтистые стрелы, и жеребенок, который нёс их, уже шатался и падал от усталости.
Тогда они встали перед ним на колени и взмолились: Спаси нас, Тельконур! Еще немного — и мы сможем укрыться в камышовых зарослях великого озера Макканай! Там враг не найдет нас!
И жеребёнок поднялся на ноги, заржал, и ответил: Садитесь на меня, я унесу вас от погони!
И он помчался, как ветер, и погоня отстала, и лошади под воинами стали падать и испускать дух. А Тельконур домчал влюбленных до камышовых джунглей, пронёсся над ними до самого берега. И когда влюбленные оказались в спасительном месте, на берегу, где плещутся солоноватые воды, под защитой высоких непроходимых камышей, — Тельконур помчался дальше, не касаясь ногами воды. Он поднялся в небо — и остался там навсегда созвездием под названием Тельконур.
Аммар сидел на коне, в окружении своих воинов, у въезда на главную улицу Арманатты. Только не было уже улицы, и не было Арманатты: за спинами воинов догорали деревянные дома, светились ядовито-багровые угли, и где-то возле пожарищ, невидимые во тьме, ржали кони и плакали женщины.
Аммар вглядывался во тьму. Старческий голос, слегка дребезжащий, приближался. Аммар ухмыльнулся.
— Он сам едет сюда, — сказал он полутысячнику, который служил в тысяче личной гвардии Каран-Гу.
Полутысячник негромко сказал: Ххэ! и твердой рукой удержал шагнувшего вперед коня.
Когда Шаат-туур поднял голову, он увидел перед собой темную массу всадников, ожидавших его. Они казались черными на фоне догоравших огней, на фоне светящегося пепла, который остался от Арманатты.
Шаат-туур поднял глаза к небу. Дым затянул небосвод, и звезд почти не было видно. Он хотел обернуться и посмотреть на север, но передумал. Он и так знал, что за его спиной горит единственная звезда, звезда, ведущая домой — Екте. К тому же, если он обернётся, — что подумают о нем эти чёрные люди, пропахшие злым дымом?..
Он подъехал поближе к темной, слегка шевелившейся массе всадников и громко сказал:
— Я — Шаат-туур, завоевавший это имя в походах. От самого северного острова земли, где жили люди с крестами, до перевалов Туманных гор, на которых нет воздуха, и лошади падают и не могут идти. А кто вы?
Полутысячник хотел было ответить, но заметил повелительный жест Аммара.
— Мы будем спрашивать тебя, Шаат-туур, — сказал Аммар, безбожно коверкая хуссарабскую речь. — Мы спрашиваем, ты отвечаешь. Так?
Он подождал ответа.
— Спрашивайте, — согласился Шаат-туур, и заметил, что голос его предательски дрогнул.
Он одряхлел, старый воин. И голос уже отказывается повиноваться ему.
— Где Хумбаба и её выродок, назвавший себя каан-болом?
— Не знаю, о ком ты спрашиваешь, — сказал Шаат-туур. Голос его налился неожиданной силой — слишком поганы и неправедны были слова вопрошавшего.
— Не знаешь, старик?
Всадник вплотную подъехал к Шаат-тууру, так что конь старика слегка попятился.
— Не знаешь? — повторил Аммар.
Он обернулся:
— Снимите его с коня. Мы будем спрашивать иначе.
Шаат-туур молча ждал. Несколько всадников спешились, подобрались к нему с двух сторон, нерешительно взялись за стремена.
— Никто не смеет снять меня с коня, — сказал Шаат-туур.
И медленно, с кряхтеньем, слез с седла, спрыгнул на землю.
— Ведите его к берегу, — велел Аммар.
Шаат-туур шел по земле, и какие-то люди шли рядом с ним, а сзади — он слышал — тяжело топала громадная масса всадников.
Начинало светать. Это был второй рассвет после гибели Арманатты. И, может быть, последний.
Впереди был обрывистый берег Тобарры. Великая река дышала внизу, в непроницаемой тьме. А наверху воздух постепенно серел, и розоватый свет уже загорался на дальних западных вершинах, вырисовывая их на фоне темного неприветливого неба.
Когда они подошли к обрыву, рассвет уже залил горы и стали видны серые полосы дыма, затянувшего пожарище.
Шаат-туура остановили неподалеку от обрыва.
— Скажи нам, куда поскакала Хумбаба, и кто их ведёт, — и смерть твоя будет легкой, — сказал Аммар, не слезая с коня.
Шаат-туур поглядел на него из-под тяжелых век. Голова его мелко тряслась, шапку с него сняли, и длинные редкие пряди белых волос шевелил утренний ветерок.
Шаат-туур молчал.
Аммар вздохнул и приказал:
— Бросьте его на землю. Перебейте руки, а потом, если он будет молчать, ноги.
Шаат-туур оказался на влажной холодной земле. Он чувствовал её затылком — сквозь тепло невысокой колючей травы.