Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
*
В одиннадцатом часу ночи Сергеев вернулся к себе. Он бы пьян и сильно хотел спать.
Компания полковника Филимонова сильно навеселе из ресторана отправилась на квартиру
Преображенских, как выразился полковник, “дать заключительный аккорд”.
Сергеев воспользовался этим моментом и незаметно улизнул к себе.
Не зажигая света и не раздеваясь, он прилег на диване. В голове его шумело, и казалось ему, что диван,
вместе с его усталым телом, то падал куда-то в бездонную пропасть, то легко и плавно вздымался по спирали
ввысь.
Гостиница еще не спала. Разные звуки — и человеческая речь, и пение, и стуки, и звонки —
просачивались в номер. А за стеной у соседа, полкового интенданта, как видно, шел кутеж. Слышались звуки
хорового пения, звон бьющегося стекла и раскатистый, басовитый голос самого интенданта.
Сергеев начал дремать.
Вдруг послышался нерешительный стук в дверь его номера. Сергеев быстро вскочил с дивана, повернул
выключатель и сказал:
— Войдите.
В комнату торопливо вбежала Тамара Антоновна. Полные щеки ее горели двумя алыми розами.
Расширенные глаза странно блестели и искрились.
— Тамара Антоновна, — только нашелся сказать изумленный Сергеев.
— Ну и приветливый хозяин, нечего сказать. Что же вы не пригласите присесть? — Не дожидаясь
приглашения, она сбросила с себя манто, поправила прическу и уселась на диване.
— Грязно же у вас. Никогда не подметают?
— Это так… просто… — пробормотал Сергеев.
— Ну? — Преображенская посмотрела на него. — Невозможный беспорядок, друг мой, у вас. Но что же
вы стоите? Садитесь. Да не на стул, а сюда, на диван.
— Тамара Антоновна!
— Ну что, мой милый? — Горячая, мягкая рука прикоснулась к его груди. Кровь забурлила. Вспыхнуло
страстное желание,
— Что, мой мальчик?
Сергеев обнял и поцеловал женщину.
— Милый, закройте окно… и погасите свет… Да… Снимите, пожалуйста, телефонную трубку.
… Она ушла, когда за окном уже посветлело зеленоватой рассветной мутью. Сергеев лежал, точно
раздавленный. Он казался самому себе грязным с ног до головы. До этой ночи он не знал еще женского тела и
страсти. К физическому отвращению примешивалось чувство нравственной боли, точно какая-то огромная
незаслуженная обида, боль непонятной тоски по чему-то невозвратимо утраченному, — все смешалось в его
сознании в темный, тяжелый клубок,
— Ах что я… Что думал… И в этом любовь? Как буду любить Анастасию Гавриловну? Я недостоин…
Недостоин.
Сергеев лег ничком на диван и накрыл голову подушкой. Но от подушки шел крепкий запах жасмина,
“ее” любимых духов. Сергеев с силой отбросил подушку в сторону.
*
Синий вечер с месяцем-караваем навис над городом.
Гончаренко шел на заседание совета. Мысль его напряженно билась над событиями последнего времени.
За эти дни случилось много нового и занимательного.
Из-под ареста бежал Дума и исчез бесследно, как в воду канул. Как он бежал и куда исчез — никто не
знал.
Виделся он два раза с Марусей. Она созналась ему, что бросила службу в госпитале и пошла по рукам. На
вопрос Гончаренко, почему она это сделала, не ответила. Требовала, чтобы он жил с ней, грозила, плакала и,
успокоившись, просила денег и денег. Получив деньги, она осыпала его площадной ругатней и уходила.
Гончаренко чувствовал себя скверно, когда вспоминал о своей связи с ней.
В команде выздоравливающих он попал в отличную товарищескую среду. В числе солдат было много
эсеров и большевиков. Даже взводный и фельдфебель имели партийные карточки. Временами помещение
команды выздоравливающих превращалось в политический клуб. Ни о какой другой дисциплине, кроме
товарищеской, не могло быть к речи. Солдаты жили на военной службе в казармах, как у себя дома.
Митинговали, уходили и приходили когда кто хотел.
Председатель партийного комитета большевиков приблизил Гончаренко к себе. Ввел его в курс всей
работы и задач. Уже Гончаренко не мучили недоуменные вопросы. Он хорошо уяснил себе, что основная задача
— это борьба за войско, за вооруженную силу, а затем восстание, пролетарская революция.
Обо всем этом вспоминал Гончаренко, идя в совет.
*
В помещении совета было пусто. Гончаренко, побродив по комнатам большого дома, случайно набрел на
заседание какой-то комиссии нз трех человек. В числе заседавших находился Удойкин. Своим богатырским
видом, зычным голосом он, как солнце на ясном небе, выделялся из всех. Гончаренко постоял у дверей, слушая,
как под аккомпанемент колокольчика назойливо жужжал голос председателя, человека похожего на монаха или
скопца.
Но больше всех и громче всех говорил Удойкин.
— Мы… с классовой точки — смотрим на корень… потому гидра распускает свои прииски капитала.
Зачем же, агитационная комиссия… зажав сердце в кулаке, а? Чтобы культуру сеять против капитализмы и
совет выбирать? Верно. Правильно. Мы, как артиллеристы знаем. Бери прицел в вилку. А земли крестьяне
получили. А помещики… А помещики — хозяева на деревне. Поезжайте-ка, да поговорите с крестьянами. То-
то. Разве ж мы защитники для деревни? А? Где же солидарность мирового пролетариата, который в оковах…
мы за или против?.. Пять советов выбрали, а сел-то тридцать два, не считая хуторов. Народ, хоча и Азия, но