Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
Дума отнял руку от женщины, которая равнодушно наблюдала всю эту сцену, и спрыгнул на дорогу.
— Кто эта женщина? Жена?
— Нет… Так, знакомая — с завода,
— А что в мешке?
— Сахар.
— Откуда достал?
— Рабочие дали.
— Мародер. Ну-ка, кучер, заворачивай.
Думу усадили в автомобиль. Когда машина зафыркав, тронулась в путь, Дума заплакал. Плакал он до тех
пор, пока не заметил и не узнал Гончаренко. Тут лицо Думы передернулось злобой.
— А, так это ты, — громко сказал он.
— Да, это я, — нахмурив брови, ответил Гончаренко.
— Ну, хорошо, мы еще посчитаемся с тобой.
— Нам не в чем с тобой считаться.
А Драгин между тем говорил Абраму:
— Вот такие, как этот Дума — паразиты от революции. Я лично стою за то, чтобы их физически
уничтожать.
Дума опять заплакал. Его топорное лицо вымокло от слез.
*
Прибыли на завод. Думу заперли на замок в одну из каморок заводоуправления. Вызвали председателя
завкома и директора. Оба явились взволнованные. Директор, чуть не плача, умолял Драгина спасти их от Думы.
А председатель завкома говорил:
— Этот Дума наделал делов. Рабочие хотят завод бросить. Решили было склады разорить, да кое-как
охрана удержала. У нас свыше полмиллиона пудов сахару на складах. Ну, Дума предложил рабочим разделить
сахар поровну, по тысяче пудов на человека, да и бросить завод. К чорту, мол. Ну, рабочие поддержали. —
Работаем, работаем, — говорят, — а хорошей жизни не видно. Чтобы погулять, не видно. Правильный, мол,
человек Дума. — Ну, а завод наш казенный — работаем на армию. Прямо беда!
— Хорошо, что приехал, — захлебываясь, говорил директор. — Через час фельдшера решили
расстреливать и ни за что. Есть постановление общего собрания. Помочь надо как-нибудь. Пожалуйста. Ведь
это же анархия. Ведь так работать нельзя.
Полное лицо директора заплыло потом.
— Хорошо. Пусть завком созовет митинг.
*
Речь Драгина рабочие прослушали внимательно. Но когда оратор коснулся Думы, то шум и гам
поднялись невыразимые.
— Долой!
— Дума за рабочего! Давай Думу сюда!
— Где Дума?
— Только троньте Думу.
Когда шум утих, Драгин задал рабочим следующий вопрос: — За что фельдшера хотите стрелять?
Опять поднялся сильный галдеж.
— Сукин сын!
— Взятки брал!
— Плохо нашего брата лечит, а которые за деньги, тех лечил!
— Бабу изнасиловал — разве можно терпеть!
— Нельзя же так, товарищи, всем кричать, — продолжал Драгин. — Если верно то, о чем вы говорите, то
нужно фельдшера арестовать и отправить в город. Там его будут судить и если найдут нужным, то и
расстреляют. Если заслужил, конечно. Хотя теперь смертная казнь отменена. А то что же это такое — без суда и
следствия казнить самосудом. Этаким манером сегодня фельдшера расстреляете, а завтра на другого наговорят
— и другого расстреляете. Так же нельзя. Революция против самосудов.
— Ну, говори там, — крикнул кто-то из толпы.
— Давайте выберем комиссию. Из вас самих. Пусть комиссия выяснит. Пока собрание будет итти,
товарищ Абрам, вот этот — то фронтовиков действующей армии, будет говорить вам, а комиссия тем временем
все и выяснит. Согласны?
Рабочие согласились. Выделили комиссию. Драгин, пошептавшись с Абрамом, подозвал к себе
Гончаренко и сказал:
— Пойдем с тобой. Будем присутствовать на комиссии.
На ходу Гончаренко спросил:
— А скажите, товарищ Драгин, почему, если человек действительно такой, как Дума, негодяй, почему его
не расстрелять тут же?
— Нам, большевикам, чужды такие приемы. Мы против смертной казни в принципе. Против потому, что
человек не родится негодяем, а становится им в результате влияния обстановки и общества. Вот в том-то и
задача, чтобы переделать эту обстановку. Так переделать мир, чтобы не было нищеты и невежества, тогда
перестанут формироваться негодяи. Конечно, другое дело, если такие типы мешают революционной борьбе.
Тогда… об этом можно будет говорить. И революции без насилия не обойтись. Но это печальная
необходимость. На насилие нужно отвечать насилием. Но казнить человека в такой обстановке просто глупо.
Нужно все выяснить. Потом ведь у власти не мы, рабочие и крестьяне, а буржуазия. Этот самосуд свалят на
большевиков, раздуют в газетах. И могут повредить нашему делу.
— А как же бороться с такими?
— Можно посадить в тюрьму. И наконец важнее, если фельдшер действительно виноват, устроить над
ним открытый суд. Чтобы другим не было соблазна.
*
Комиссия заседала в кабинете директора. Вызвали обвиняемого. Фельдшера привели под конвоем. Это
был человек лет сорока, в рыжей щетине на сизых щеках.
— Настоящее кувшинное рыло, — шепнул Драгин.
Начался допрос. Фельдшер, прерывающимся от страха голосом, клялся и божился, доказывая, что он ни в
чем не виноват.
— Господа, ну, разве я не понимаю. Посудите сам… Ни в чем не виноват, видит бог.
Драгин предложил вызвать потерпевшую. Комиссия, трое пожилых рабочих, охотно согласились с ним.
Пока шли минуты ожидания, фельдшер плакал, стонал и вдруг тоненьким бабьим голосом завыл:
— Ай… не виноват. Ой-ой… Взятки брал, сознаюсь… Уууу… Ай! Нынче трудно… и — и-и-и… Семья
большая… А в этом не повинен… У-у-у-у!
Его не пытались успокаивать.
Наконец явилась долгожданная потерпевшая. К удивлению и комиссии и Драгина с Гончаренко, это была