Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
вред трудящимся. Мы хотим, чтобы эту войну, ведущуюся в интересах кучки капиталистов, прекратить, и силы
народные бросить на внутреннего врага, помещиков и капиталистов. Это два. Понимаете?
— Да, да, очень понятно.
— А в конечном счете мы, большевики, хотим переделать весь мир так, чтобы не было угнетателей и
угнетенных, чтобы не было богатых и бедных, чтобы труд перестал быть человечеству в тягость, чтобы
подлинная, а не лживая свобода свободного мирового коллектива трудящихся утвердилась на земле.
И мы хотим все это не только на словах, нет. Мы свои идеи проводим в жизнь. Для этого организуемся в
партию, на манер армии, с дисциплиной. Вы, как военный, понимаете, что без дисциплины, без единства воли
не только рабочий не победит, но и не сумеет драться с буржуазией.
— Ну, а как же всего этого достигнуть?
— Путем долгой и трудной напряженной борьбы. Войны не на живот, а на смерть. Или мы победим, или
нас сотрут в порошок. А для того, чтобы мы победили, нужно разъяснять нашу правду рабочим, крестьянам,
солдатам, — тем, кто угнетен более всех. Нужно организовывать их в партию, в профсоюзы, в свои боевые
дружины. Нужно разоблачать наших врагов: буржуазию, ее прислужников, всяких Керенских, Львовых,
меньшевиков и эсеров. Словом, нужно действовать, не покладая рук. Нужно драться, не щадя сил и жизни.
Поняли?
— Хорошо понял.
— Ну, а раз поняли, так довольно. Остальное сами поймете. Вы были подневольным солдатом царской
армии. Согласны ли быть свободным солдатом революции?
— Да… Только вы мне книжек дайте… О партии и революции.
— Вам их Тегран даст. А теперь вот ваш билет — подписал его. Читайте книжки. Вооружайтесь скорей.
А там в работу возьмем вас.
Гончаренко, с лицом просветленным каким-то новым чувством, подошел к девушке. Тегран продолжала
спокойно говорить в телефонную трубку, отчеканивая каждое слово, и только глаза ее, серые, сверкающие,
жили и искрились огнем.
— Обязательно провести резолюцию… Сарикс сделает заявление. Вышлите депутатов на вечернее
заседание совета. Через час позвоните, каково настроение. Резолюции проведите обязательно.
Гончаренко с наслаждением слушал ее речь, с небольшим кавказским акцентом.
В перерыве между разговором девушка сказала, показав Гончаренко на стул:
— Садитесь, товарищ Гончаренко. Подождите минуту.
И опять Гончаренко не удержался от широкой улыбки:
“Она помнит мою фамилию. Какая умная. Деловая”…
*
Открылась дверь. В кабинет вошел солдат на костылях, с лицом бледным и дергающимся у губ. Драгин
поднялся с кресла и протянул вошедшему обе руки.
— А, здравствуй… здравствуй, Абраша. Ну, как дела в депо, в полку?
— Дела хорошие.
Человек сложил костыли, поставил их у стенки и уселся на стул.
— Дела отличные. В дивизионе меньшевики начали митинг с помпой. Солдаты маршевых рот хлопали
им и кричали ура. А потом выступил я. Говорил немного. Сказал, что меньшевики — жулики и что офицеры
обманут. Доказал, что дисциплина во вред солдатам. Сказал, что нужно кончать войну да расходиться по домам,
если не хотите, мол, так же ходить на костылях, как я. Ну, а в заключение наши лозунги: “Земля крестьянам,
хлеб голодным, мир солдатам”.
— Ну?
— Вышло совсем другой табак дело. Как заревут мои маршевики: “Да здравствуют советы и
большевики!” Аж перепонки в ушах чуть не полопалась.
— Ну, а резолюция как?
— Наша прошла. Клеймят меньшевиков позором. На фронт не поедут. А на станции, представь себе,
оркестры музыки и теплушки и ораторы… Ха-ха-ха.
— А в депо?
— В депо просто умора. Бабушку революции ожидали. Ну, нас предупредили. Мы, по обыкновению, с
рабочим поездом за три часа в депо приехали. Ну, ходим между рабочих. Простячки ведь, свои ребята.
Разговариваем. Собрали митинг, а бабушки все нет. Рабочие уже начали посылать ее к чертовой бабушке.
Наконец видим, к раскрытым воротам депо подкатывает салон-вагон и паровоз новенький — Б. С. А. И паровоз
и вагон в цветах. Выползает бабушка, начальник дороги, комиссар Временного правительства. Шествуют.
Митинг открыли.
Выступает бабушка. Шамкает: “Сыношки… все хорошо у нас… все отлично… только воевать нушно… а
большевики не дают… мешают… я вот сколько лет в тюрьме шидела… а они даше меня не слушают…”
Ну, потом говорил начальник дороги и комиссар. Наконец, взял слово я. Начал, знаешь, мягко. И бабушку
похвалил. Верно, мол, в тюрьме сидела. Уважаю. Только за что же она нас, большевиков, пакостит? Рабочие
сами видят, кто для них ближе: мы или бабушка. И кто для бабушки ближе — рабочие или начальник дороги да
прочие приспешники буржуазии. Мы, говорю, вместе с рабочими всегда, и на митинг в теплушках приехали.
Нас, мол, рабочие знают, а бабушка в салон-вагоне… Тоже работница.
Да как брякну: выжила, мол, ты бабушка, из ума. Шла бы в богадельню, и так далее. Тут как захохочут
рабочие. Ну, бабушка и комиссар с начальником шасть обратно в салон-вагон. А вслед им — улю-лю. Тут уж я
разошелся.
— Ну, а резолюция?
— Единогласно нашу провели.
— Молодцом, Абраша. Золото ты просто, а не человек.