Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
Только к полудню он прошел ее. Состояние здоровья его нашли удовлетворительным и постановили выписать в
команду выздоравливающих. Пошли опять хлопоты по оформлению перевода. Наконец, он получил путевку и
вещи.
Время было уже за полдень, когда он с вещевым мешком за плечами переступил порог госпиталя и
вышел на улицу. У подъезда он столкнулся с Марусей. Смущенно поздоровался.
— Здравствуй, Вася, что, на новое житье перебираешься?
— Да, выписали в команду выздоравливающих.
— Почему вчера не пришел?
— Выл занят, Маруся.
— Если бы любил — нашел время. Ведь любишь, скажи?
— Не знаю, Маруся. Ты уж не взыщи.
— Не знаешь. Бедная я, бедная. Зачем ты загубил тогда? Я была девчонкой, а ты меня… А теперь не
знаешь?
— Чего же хочешь, Маруся? Я ведь правду говорю.
— Чего хочу? Люби меня, Васенька, больше, ничего не хочу. Ведь любишь! Приходи сегодня вечером.
Приходи, милый; буду ждать.
Гончаренко промолчал.
Лицо Маруси потемнею.
— Молчишь, не хочешь?.. Хорошо. Я запомню это.
В голосе женщины слышались слезы.
Гончаренко сделал шаг в сторону, желая уйти.
— Нет, постой, — ухватилась за его рукав Маруся. — Так не уйдешь. Может быть, у меня… под
сердцем… — глаза Маруси увлажнились. — Ни за что рожать твоего не буду. Давай деньги, к бабке пойду.
Гончаренко молча достал пачку керенок и передал ей.
Маруся хищно вырвала их, зло посмотрела на него и прошептала:
— Мы еще повидаемся. Этих денег будет мало.
Гончаренко пожал плечами и пошел своей дорогой.
*
Итти ему нужно было через весь город. Солнце пекло немилосердно. Обливаясь потом, он медленно шел
по раскаленным камням мостовой. Устав, он на полпути решил отдохнуть и присел на скамье, в тени
одноэтажного каменного дома.
На улице, пустынной и горячей, плавал раскаленный зной. Никого из людей не было видно, и казалось,
что жители города все попряталась по квартирам, спасаясь от жгучих лучей.
Гончаренко сидел, придавленный этой жарищей, с тоской думая о дальнейшей дороге. Мимо прошла
старушка-армянка в цветном карабахском наряде, с ожерельем золотых монет поверх головной повязки. Она
медленным шагом прошла мимо, стройная, сухая, коричневолицая, горбоносая, и не удостоила его даже
взглядом.
Невдалеке из-за угла показалась фигура человека на костылях. Послышались звуки заунывной восточной
песни. Точно растопленные солнцем, они медленно плыли в струях жаркого воздуха. В тишине отчетливо
слышались не только звуки, но и слова песни, тягучей и грустной.
Мэр айреник тшвар антер
Мэр тшанамуц вотнакох…
Человек приближался. Громче и отчетливее слышались звуки и слова.
“Ишь, распелся, — блеснула в затуманенной голове Гончаренко мысль. — Удивительно, как ему не лень
рот открывать”.
Человек шел, опираясь на костыли, и продолжал петь все одно и то же.
“Поет… Вот народ-то выносливый”.
Человек, поравнялся с ним, продолжая петь. Гончаренко взглянул в лицо певца и, обрадованный,
крикнул:
— Арабка… Шахбазов! Здорово, дружище. Ты ли это?
Песня оборвалась. Человек на костылях остановился.
— Да, это я… это я, Айрапет Шахбазов, я. Гончаренко! И тебя узнал. Я, я это. Дай присяду.
Шахбазов присел на скамью, сложил на земно костыли и вполголоса замурлыкал все ту же песню.
— Чего распелся? Не знал, что ты такой певун. В отделении на позиции не пел.
— Да. Запоешь и ты, Гончаренко. Эта песня такая… такая… что все силы наружу рвутся. Ва! Слова у
этой песни, такие слова… как острый дагестанский кинжал… Вот, слушай:
Мэр айреник…
— Погоди, — перебил его Гончаренко. Слова, может быть, и хорошие, да не понимаю я по-вашему, по-
армянски.
— Хорошо. Я тебе по-русски спою. Я могу.
И Айрапет запел:
Наша родина несчастная, сиротливая,
Со стороны наших врагов истоптанная.
Ко сыновья сейчас взывают к мести…
Эх…
— Ишь ты… грустно же тебе, Шахбазов. Понимаю я твое положение. Ишь, ноги не ходят.
— Ноги… Да. А скажи, Гончаренко, правда, что у вас, русских, свобода?
— Да-а.
— А когда же она будет, а? Когда же народ армянский свободный будет? Когда же он сам собой управлять
станет? А, Гончаренко?
— Да… не знаю.
— Не знаешь? А я, знаю… Уйдите вы от нас. Дайте нам жить самим.
Гончаренко отвернулся в сторону.
— Ты русский, — продолжал Шахбазов. — Но я с тобой на войне был. Выл на войне я, турок били. Да.
Враги они наши. Наши кровные враги… Вечные враги. Ну, а русских, думаешь, любим мы? Нет, ненавидим
русских. Свобода, говорят, свобода. А кругом русские сидят. Сидят и правят. На армян, как на навоз, на кизяк
смотрят… Мы в сараях живем. Мукой да золой питаемся. Землю едим… А русские? А русские в погребах
сидят… Вино пьют… Пьют вино, шашлыки едят. Зурначей нанимают… А на народ наш бедный… бедный
народ, налоги… на наш бедный армянский народ.
— Не все же русские так… чтобы вино да зурначей, — точно оправдываясь, сказал Гончаренко.
— Уйдите, русские… Просим, уйдите, — не слушая его, продолжал Айрапет. — Палачи вы наши.