Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
победителя обнял ее за талию.
— Милый Васенька… Какой ты щедрый!
Гончаренко только обнимал ее и горел огнем.
Игра продолжалась. Чем дальше, тем становилась она азартней. Но Гончаренко неизменно везло. Дума
еще в середине игры проигрался в пух и прах и удалился в чулан с полной женщиной.
*
К двум часам ночи наконец игра прекратилась, и началась попойка. Гончаренко с Марусей ушли, не
сказав никому ни слова.
Вышли во двор.
— Куда итти? — спросил Гончаренко. — К тебе можно?
— Нет, милый, я живу с двумя подругами, нельзя ко мне.
— Ну, я тогда в палату…
— Не пустят… а если пустят, завтра нагорит… Могут арестовать еще.
— Ну, так что же делать? Назад итти, что ли?
— Пойдем со мной, — опуская голову книзу, прошептала Маруся.
— Вот туда… Там сарай… и скамейки есть, посидим.
— Там живет кто?
— Нет… Только если кто и есть там, то нам не помешают.
— Ну, так иди… иди, Марусенька, а то озябнешь, а я сам перебуду где-нибудь.
— Нет, я не… хочу уйти, — ответила Маруся, прижимаясь к нему. Гончаренко в свою очередь крепко
обнял ее, прижимая к груди. И обоим стало больно. Они забыли о том, что за пазухой у каждого по груде
керенок.
— Ну, пойдем, пойдем, — заторопилась Маруся, — а то нас тут могут увидеть.
*
Было уже утро, когда Гончаренко проснулся. Он лениво встал со скамьи, на которой провел всю ночь.
Оглянулся вокруг, ища взглядом Марусю. Ее нигде не было. Но вместо нее он увидел своих товарищей по
карточной игре. Услышал густой храп из шести носоглоток.
Гончаренко оправил на себе одежду и: вышел во двор.
В сознании его стояла какая-то серая муть. Болела голова. Тело казалось налитым свинцом. В
пересохшем рту чувствовался неприятный осадок. Слабость в ногах, глухая боль в раненой руке сразу сказались
после бессонной, буйно проведенной ночи.
И карты и водка были для него знакомым, хотя и не любимым, развлечением. Но если бы это было все то,
что он проделал за последние часы, то это бы его не волновало. Но она… Маруся. Она отдалась ему, любя. Он
же взял ее, просто одержимый пьяной похотью.
“Что будет с ней? — думал он. — А может быть, она из таких… Вон, как пьет водку… И сама пришла ко
мне”.
“Эх, чорт”, — мысленно выругался Гончаренко, сильно досадуя на свою слабость и не найдя в себе
ясного ответа на вопрос, как ему дальше относиться к Марусе.
Гончаренко, рожденный в патриархальной семье ремесленника, несмотря на налет позднейших лет,
унаследовал и развил в себе чувство уважения к женщине. За всю свою сознательную жизнь он не обманул ни
одной, хотя и владел иными.
Он никогда не мог забыть слов матери своей, женщины, которую он всегда чтил, как святую.
Ему в те дни исполнилось семнадцать лет. Он поступил подручным токарем в кустарную мастерскую и
работал в ней с утра до ночи.
Как-то ранним летним вечером он возвращался домой. Во дворе, где квартировала его семья, слышались
шум и крики. Много народу заполняло двор и стояло даже на улице. Гончаренко, одержимый любопытством,
протолкался в центр толпы и взглянул. На земле лежал, плавая в крови, труп молодой женщины, его квартирной
соседки. Оказалось, что убил ее муж, мучимый ревностью. Когда он, взволнованный, вернулся домой и
рассказал о виденном матери, то она, вздохнув, дрожащим от волнения голосом прошептала:
— Никогда… Васенька, не обманывай в этом женщину… Слаба наша сестра — баба. Прельстится,
примет за настоящее и погибнет в муках. Женщину беречь надо… слаба она.
Давно уже Гончаренко потерял и мать и отца. Вот уже три года, как серым волком, солдатом, он попирал
землю ногами, огрубел, одичал во многом. Но этих слов не забыл.
“Помогу ей деньгами… Может быть, еще ничего страшного и не будет… И разойдемся”.
Гончаренко вышел за ворота госпиталя. На солнечной стороне присел на придорожную тумбу.
На улице было светло и жарко. В пыли у дороги, неподалеку от него, сверкал осколок битого стекла.
Кругом шли дома из серого камня. От них падали длинные, угловатые, синие тени. Редко проходили люди и еще
реже дребезжали пролетки и фаэтоны. Тишина утра и теплота солнца разнежили усталые мышцы. Голова
Гончаренко склонилась набок, и он, вздремнув, чуть было не упал с тумбы. Стряхнув сон, Гончаренко встал на
ноги, судорожно зевнул и так остался с открытым в изумлении ртом.
Прямо навстречу ему, по тротуару, шли, оживленно разговаривая, артиллерист Удойкин и поразившая его
в день приезда девушка с лицом иконописного ангела. Вот они поравнялись с ним и, не взглянув в его сторону,
прошли мимо.
Гончаренко вдруг представил себе, что видит их в последний раз, что если он потеряет их из виду, то
никогда уже не найдет ответа на мучительный вопрос о войне.
— Поликарп Ермилович! Товарищ дорогой, — погоди-ка, постой! — крикнул он чересчур громко для
расстояния в десять шагов, разделявшего их.
Удойкин остановился. Быстро повернулся назад. Увидев Гончаренко и, как видно, узнав его, он что-то
сказал своей спутнице и поманил его к себе рукой.
— Ну-ка, ходи к нам, друже!
Гончаренко быстро подбежал к ним и поздоровался. На приветствие ему ответили, причем он заметил,