Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
— Нет, у меня и семьи-то нет. А к чему все эти разговоры?
— Вы любите Россию?
— Да.
— А за что? За то, что там живут русские?
— Ну, хотя бы… Вот чудаки!
— Так ведь русский русскому рознь. Вы рабочий или крестьянин? — продолжал допрос уже
красноносый.
— Ну, рабочий… ну, слесарь.
— Так вот, как же вы можете любить русских капиталистов, фабрикантов, которые выжимают из вас и из
ваших братьев все соки; наживают за ваш счет барыши; строят вашими руками для себя дворцы? Или как
крестьянин может любить русского помещика, который обирает его, обрекает его и семью его на голод и
лишения?
— Так по-вашему выходит, что мы зря воевали? — обиженно спросил Гончаренко.
— Ну да, зря, конечно, зря, — ответил человек с упрямыми складками у губ. Богачам есть чего защищать,
поэтому им война выгодна. Они к тому же и барыши на войне получают. А народ, рабочие и крестьяне,
одураченные брехней поповской и других прислужников царя да капитала о вере, об отечестве, о царе, которого
надо защищать, о любви к своему народу, по глупости шли на братоубийственную войну.
— Да как ты смеешь! — почти со слезами обиды в глазах крикнул совершенно ошеломленный и
униженный Гончаренко. — Ты вот тут в тылу окопался… трусишь на фронт итти. И вот такие гнусные слова
говоришь. Продался немцам. Бить вас за это мало.
И, стараясь привлечь на свою сторону участливых слушателей, совсем громко добавил:
— Шпионы, мало вас били.
Но тут же он встретился глазами со взглядом девушка и почувствовал себя отвратительно. Точно кто-то
властный, сильный вдруг сразу сорвал с него все одежды, и Гончаренко нагой предстал перед всеми.
— Эх, товарищ, товарищ, — сказала девушка. Голос ее при этом звенел, как натянутая струна. — Бить
здесь никого не надо. Никто из нас никому не продался. А разобраться вам во всех этих вопросах надо. Вы ведь
не только солдат, но и рабочий. Вам, как никому больше, нужно понять революцию. А вы этого не знаете.
Гончаренко промолчал.
— Пошли, товарищи… До свиданья. Еще увидимся.
Гончаренко снова промолчал.
А непонятные люди быстро скрылись в толпе, оставив озадаченного, сбитого с толку, недоумевающего
солдата.
— Что за люди… чудаки, — шептал Гончаренко, — удивительные люди.
Подошли санитар-студент и санитарка, оба миловидные, сияющие жизнью и радостью.
— Ваша фамилия, товарищ?
— Гончаренко.
Студент посмотрел в список и сказал:
— Вы назначены в центральный военный госпиталь.
Студент нежно взглянул на санитарку, на которой еще красовался поверх платья гимназический
передник, и добавил:
— Шурочка, отведите его к коляске.
Когда Гончаренко уселся в коляску, то неподалеку от себя увидел фыркающий бензином, готовый к
отъезду автомобиль. В автомобиле помещалось четверо. Среди них он заметил Чернышеву и Сергеева, в
погонах поручика и с забинтованной головой. Обрадованный Гончаренко уже хотел подойти к ним, но в это
время автомобиль рявкнул мотором, рванулся вперед и быстро скрылся из виду.
“Произвели-таки”, — подумал Гончаренко. И против воли добавил вслух: — ему теперь есть за что
воевать. Это верно…
*
У подъезда офицерского корпуса военного госпиталя Сергеев и Чернышева задержались на несколько
минут; они только что встретились на перроне вокзала. Обрадованный встречей Сергеев ни за что не хотел
отпускать ее от себя. Они молча стояли и держали друг друга за руки на виду у всех, не обращая внимания ни
на кого.
Чернышева глядела в сторону, а Сергеев с жадностью заглядывал в ее лицо.
— Ну, прощайте, господин Сергеев… Мой славный поручик, — наконец произнесла сестра. — Мне
нужно спешить на поезд. Могу отстать.
— Анастасия Гавриловна… родная. Я не хочу, чтобы вы уезжали. Останьтесь. Я вас люблю.
— Ах, Сергеев, Сергеев, — задушевно и просто ответила женщина. — Ну, разве так можно? И мне и вам
нужно лечиться. Вот вернемся в полк, тогда и поговорим обо всем.
— Ах, вы меня не любите, Вы не хотите даже понять меня. Вы даже не повидали меня в вагоне. А я так
люблю вас.
— Милый Сергеев. Так сразу любить нельзя. Вы мне нравитесь, вы симпатичный, хороший… А в вагон я
к вам не пришла навестить только потому, что не пускали.
— Вы, наверное, любите кого-нибудь… Конечно.
— Нет… или да… но дело не в этом. И мне становится грустно. Прощайте, Сергеев.
— Нет, до свиданья. Я должен буду вас видеть обязательно. Я хочу вам доказать свою любовь.
Руки их сплелись крепко в рукопожатии. Наконец Чернышева высвободила руки и сделала шаг в сторону.
— Анастасия Гавриловна, — робко, почти по-детски сказал Сергеев, следуя за ней. — Я хочу поцеловать
вас на прощанье… Ну, разочек. Можно?
— Ну, хорошо, я вас сама поцелую.
Не глядя на окружающих, Анастасия Гавриловна осторожно притянула к себе эту забинтованную голову
и поцеловала с материнской лаской в обе щеки.
— Прощайте, Сергеев.
— До свиданья, любимая… Поскорее возвращайтесь здоровой. Да напишите вестку, не забудьте.
*
Б-нский военный госпиталь, многоэтажный каменный мешок, вмещал в себя до двух тысяч больных и
раненых. Гончаренко устроили на четвертом этаже в палате, рассчитанной на десять человек.