Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
Соколов улыбнулся и ответил:
— Преотлично. Теперь есть для чего жить. Обязательно поправлюсь. Свобода! Я готов триста лет жить
еще.
*
— Да, свобода, — восторженно произнес Сергеев, думая лишь об одном, о ней, о карих глазах в овале
черных бровей, о пунцовых капризных губах. — Да, я люблю ее, — сказал он довольно громко.
— Еще бы, — согласился с ним Соколов. — Разве можно не любить свободу.
*
Поезд подкатил к перрону станции большого провинциального города Б. На перроне толпилась масса
народа. Гремели медью духовые оркестры. По ветру реяли огромные красные полотнища с надписями:
“Да здравствует свобода, равенство и братство”.
“Война за свободу до победного конца”. “Да здравствует Временное правительство”.
Раненых начали выгружать из вагонов. Загремели несмолкающие крики “ура”. Носилки с тяжело
ранеными забрасывали цветами, легко раненых наделяли папиросами, конфетами, деньгами. Гул оркестров,
шум речей, радуга солнечных красок, пение, улыбки, бодрый: смех, — все слилось в один сверкающий
весенний поток.
По другую сторону вокзала, уже на городской площади, деятели земства с красными повязками на руках,
значками на груди, студенты, барышни, подростки рассаживали раненых по автомобилям, коляскам и развозили
по госпиталям.
Гончаренко еще в пути узнал от санитара о том, что царя свергли. Это известие будоражило его, как и
всех. Стоя здесь на площади с толпою других, радостно возбужденных ходячих раненых, переминался с ноги на
ногу, ел дареные публикой конфеты и курил дареные папиросы.
— Ишь ты, брат, какие дела, — говорил ему сосед, рыжебородый солдат, с вывороченной на сторону
шеей. — Ишь, радуются. Не зря, значит, воевали. Ишь, сколько добра надавали-то. Полно в карманах.
— Н-да, — неопределенно тянул Гончаренко, наблюдая за тем, как быстрые санитары рассортировывали
раненых.
— Вон ведь сколько офицеров. Их в автомобили, а нашего брата, серячка, на повозке, — сказал безрукий
солдат и криво улыбнулся. — Вот тебе и, свобода.
— Не до жиру, а быть бы живу, — неизвестно почему протянул его сосед с кривой шеей и принялся
грызть, немилосердно чавкая, подаренные ему какой-то старушкой конфеты.
Гончаренко оглянулся кругом. Из шумной, праздной толпы неподалеку от себя он заметил стоявшую
особняком группу в четыре человека. Среди тех загорелых, бритых, восточного типа мужчин, одетых в смесь
военного и штатского, стояла девушка лет девятнадцати. Лицо ее, с необыкновенно большими серыми глазами,
плотно сжатым маленьким ртом, сохраняло суровое, почти мужское выражение.
“Где-то видел я это лицо”, — подумал Гончаренко и вспомнил, — в Москве, в приходской церкви он
видел картину страшного суда, нарисованную старинным художником. У ангела, мечом загонявшего грешников
в ад, были именно такие глаза и точно такое же задумчиво-грозное выражение прекрасного лица.
Эти люди между собой вели приглушенный разговор.
“Как видно, говорят о нас, и всем-то мы стали вдруг интересны”, — подумал Гончаренко и еще раз
посмотрел в лицо девушки. Она поймала его взгляд и, не смутясь, выдержала. Затем, повернувшись к своим
соседям, стала что-то нашептывать всем трем поочередно. Потом все они вместе быстро подошли к Гончаренко.
Солдат опешил.
Один из подошедших, мужчина с прицеливающимися глазами и упрямой складкой в углах рта, вынул из
кармана пачку папирос и предложил Гончаренко.
— Закуривайте, товарищ.
Гончаренко с благодарностью закурил и отвернулся, чувствуя, что сейчас снова начнутся надоевшие
разговоры о войне. Так прошло несколько минут. Но странные люди не уходили, продолжая с интересом
смотреть на него. Гончаренко почувствовал себя совсем неловко: “Чего они уставились на меня. Я ж не картина.
Очень любопытный народ. Ну что же, расскажу я им про войну”.
Но заговорила девушка, и звук ее низкого голоса сразу очаровал Гончаренко.
— Тяжелая рана у вас, товарищ? — спросила она, произнеся слова с небольшим восточным акцентом.
— Не особенно, так, в мякоть руки.
— Да. Могло быть хуже.
— Не беда, — философски заявил Гончаренко, глубоко затягиваясь дымом папиросы.
— Конечно, все пустяки по сравнению с вечностью, — иронически поддержал его второй мужчина, с
веселой физиономией и несколько красным носом. — Конечно, пустяки. Поправитесь. Только зря кровь
проливали. И зря опасностям себя подвергали.
— Как кровь зря? — вскричал Гончаренко.
— Очень просто. Ответь мне, за что вы боролись? Во имя чего ставили свою жизнь на карту? Ну, за что?
Гончаренко молча, с изумлением оглядел собеседников. Горячие глаза девушки точно сверлили его мозг.
— Как за что… За что… За родину, за… против врагов.
— За родину, — резко прозвенел голос девушки. — Что хорошего у вас на родине есть, что вы за нее
даже жизнь не жалели отдать?
— Как что… что за слова? — Гончаренко окончательно смутился и растерялся.
— Ну, хорошо, давайте разберем по порядку, — говорила девушка. — Вы верите в бога?
— Нет… то есть… не молюсь я.
— Ну вот, хорошо. У вас есть фабрики и заводы, которые нужно защищать?
— Нет, — ответил Гончаренко и не сумел сдержать улыбки. — Тоже нашли фабриканта.
— У вас есть своя торговля, свои поместья?
— Нет… пустые вопросы ваши.
— Ну, как сказать. Дальше. Враги разрушили вашу семью, убили ваших близких… так, что ли?