Девятьсот семнадцатый
Шрифт:
— Да, бедно живут. Верно, притесняют.
— Вот говоришь ты, говоришь… бедный армянский народ… А русские не уходят. Не уходят и новых
шлют к нам. И все на шею, на шею народу армянскому.
— Да что? Мы уйдем, турки придут. Не лучше русских. Что тогда?
— Турки… Турки… — Лицо Шахбазова исказилось.
– Турки не придут, не пустим турок. Весь народ, как
один, станет. От Зангезура до Карабаха все станем. Я на костылях пойду сражаться… Пойду бить турок… Вы
только уйдите. “Мэр айреник тшвар антер”, — снова запел Шахбазов.
— Ногу совсем, что ли, повредило? — спросил Гончаренко.
— Да, совсем… совсем без ног я.
— По чистой, стало быть.
— Да, по чистой… Освободили… Говорят, плохой теперь солдат. Солдат плохой. А зачем жизнь отняли?..
На что я нужен:? Кому я нужен? О, я бедный калека!
Мэр айреник тшвар.
— Ты разве здешний?
— Да… Мать и отец жили… жили здесь. Деды жили тоже… братья здесь живут. Плохо живут, ай-яй, как
плохо… А от меня помощь плохая, какая помощь… Никто внимания не обращает на калеку.
Мэр айре…
Они расстались. Гончаренко, расстроенный и хмурый пошел своей дорогой, а Шахбазов остался сидеть
на скамье, опустив на грудь голову, покрытую потрепанной солдатской шапкой, и напевал:
Мэр… айреник…
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Солнце уже склонялось к западу, бросая косые красные лучи на город. С гор подул свежий, порывистый
ветер, отрывая от земли напитанной зноем горячий воздух.
По переулку, у центра города, не спеша шел высокий, стройный солдат. На пути он внимательно
присматривался к фасадам построек. Его лицо, загорелое, темноглазое, казалось сосредоточенным.
Возле одноэтажного каменного дома он остановился, сам себе утвердительно кивнул головой и
вполголоса сказал:
— Наконец, нашел… Здесь.
У раскрытых дверей дома, на стене, была прибита деревянная дощечка с надписью: “Российская социал-
демократическая рабочая партия большевиков”. Солдат, откинув на затылок картуз и отбросив светлые пряди,
надвинувшиеся на глаза, смело вошел в дом.
В комнате, переполненной двигающимися фигурами солдат, стояли два стола. За столами сидели
солдаты, что-то писали, споря друг с другом. Суетящиеся люди, в серых шинелях, закопченных, рваных
пиджаках и рубашках, то появлялись из внутренних дверей квартиры, сновали между толпой таких же
торопливых фигур, то вдруг молниеносно исчезали неизвестно куда.
Где-то выстукивала пишущая машинка, покрывая собой шум речи, где-то названивал колокольчик,
дребезжал телефон. Красный, как кровь, косой луч солнца потоком лился в окна, играя тучами золотистых
пылинок в сверкающих золотым шитьем алых знаменах, расставленных в углах комнаты.
На стенах краснели наскоро прибитые вкривь и вкось длинные полотнища с позолотой лозунгов: “Долой
братоубийственную бойню”, “Да здравствует союз солдат, рабочих и крестьян”, “Мир хижинам, война
дворцам”, “Долой правительство министров-капиталистов”, “Да здравствует мировая пролетарская революция”,
“Восемь часов для работы, восемь для отдыха, восемь для сна”.
Солдат постоял несколько минут в состоянии растерянности, пораженный шумом звонков, трескотней и
гомоном разговоров, сверканием знамен, сутолокой, непрерывной сменой людей.
— Ишь, сколько народу… В прошлый раз меньше было, — прошептал он и, точно встряхнувшись,
подошел к ближайшему коротконогому солдату и задержал его за полу шинели. Солдат, не оглядываясь,
вырвался из его рук и бесследно исчез в толпе.
В углу комнаты, в густой толпе народа послышалась громкая речь:
— Не напирайте, братцы… успеете.
Голос, произнесший эти слова, принадлежал могучего сложения артиллеристу, раздававшему направо и
налево какие- то бумажки.
Пришелец протискался к нему и, радостно улыбаясь, крикнул:
— Здорово, товарищ Удойкин!
Артиллерист только мельком взглянул на него и, не отвечая на приветствие, продолжал свое дело,
выкрикивая громким голосом:
— Стропилин, на. Выступаешь в союзе кожевников… Тупицын, бери, — у печатников… Дятлов и Груздь,
— в депо. Только ухо востро — там меньшевиков чортова прорва. Слезкин, — в казармах… Удойкин, —
пулемет… тьфу, чорт! Это себе. Все, товарищи. Остальные, кто не получил мандатов, завтра получите. Ух…
Артиллерист спрятал какую-то бумажку глубоко в карманы шаровар, обтер полой шинели пот с лица и
только после этого подошел к солдату, окликавшему его. Они пожали друг другу руку.
— Здравствуй, Гончаренко. Давно не виделась. А хлопцев, которые… из гнета гнусного порабощения…
оков капиталистической эксплоатации свергли цепи… и вообще выволокли из каталажки. Ре-зо-лю-циями.
Деньжата твои пошли на другое дело. Тоже, на пользу революционной… гидры. Тьфу, замололся. На пользу
вообще.
— А где Тегран? — спросил Гончаренко.
— Кампанию ведет… против аннекций и катрибуций… на праве самоопределения… Толковая девушка!
А ты что без дела-то? Путевку получил?
— Какую путевку?
— Эх ты, шляпа американская. А еще большевик.
— Да я не… не большевик.
— Как не большевик? Да ты что же, за капитал и вообще, а?
— Да нет. Не кричи так, Удойкин. Просто не успел еще записаться. Я хочу…
— Ну, это мы быстро… пойдем. — Удойкин потащил за собой Гончаренко к одному из столов. За столом,