Димитрий
Шрифт:
Уверяли, что Лжедимитрий зазывает хана опустошить Россию. Желая привести в бешенство, послал мусульманину Казы-Гирею в Бахчисарай шубу из свиных кож. Выдумывали про обещание Димитрия отдать знатную земельную часть Литве, передать церковь папе.
С Дона же повеяло другой опасностью. Тамошние казаки завидовали товарищам, успевшим поддержать воскресшего царя и вернувшихся из столицы с щедрою Димитриевой наградой. Нашелся плут. Собравшийся повторить недавний подвиг. Местные ловкачи выдумали, что Ирина Годунова в 1592 году разрешилась царевичем Петром. Властолюбивый злодей Борис подменил мальчика недолго прожившей девочкой Феодосией. Настоящее царство должно отдаться Петру, а не Димитрию. По крайней мере, его следует поделить между соправителями. Под именем Петра укрылся младой казак Илейка. К Илейке примкнули четыре тысячи молодцов с Волги и Терека. Лжепетр провозгласил поход на Москву оспорить брата. Пока же он грабил суда меж Казанью и Астраханью, парализовав судоходство.
4
1 ноября Димитриев посол Афанасий Власьев с многочисленной великолепно снаряженной русскою дружиной прибыл в Краков и был представлен Сигизмунду. Власьев доложил королю о счастливом воцарении Иоаннова сына, о поддержке планов католических государств ударить Турцию, смертельно опасною подбрюшью немецкой Священной Римской Империи и Речи.
Сигизмунд, приятно изумленный успехами Димитрия, изменил отношение к проекту Мнишека. Он еще колебался, но уже, принимая Димитриева посла, разрешил Марине восседать подле сына Владислава и сестры, шведской королевы Анны.
Марина блистала красотой молодости. Переполненная достоинством, она встала, подставив украшенную короной голову под благословенье заряженного надеждами отца литовского гетмана Сапеги. Мнишек не благословлял, баш на баш, раз не было Димитрия. Того заступал русский посол. Разодетый в длинный русский шерстяной кафтан, посольские золотые цепи, Власьев оценивал царскую невесту, справедливо полагая, что камни в ее короне мелки, а платье осыпано поддельным стеклом. Зато наряд выполнен мастерски: подчеркнута талия, выровнены плечи. Под подолом колеса фижм скрывались вершковые каблуки, делавшие Марину статнее, выше. Власьев оглаживал раздвоенную пущенную сединой бороды. Кумекал: иноземцы умеют себя подать, и вбегал в густую краску от низко опущенных плеч платья невесты, от выреза на груди до пуза, от нарочито показываемого шелкового с витым узором лифа, от турнюра, оттопыривающего зад.
Власьев вздрогнул, когда появился благообразный старик в красной мантии. Это был кардинал, Краковский епископ. За ним вошли серые мыши римского духовенства. Просеменили бабы в серых платьях с белыми отложными воротниками, особливыми квадратными косынками. Прямые углы одежд огорошивали славянина. Власьев пятился от Марины. Беззвучными молитвами воздвигал стену промеж. В тайне не одобряя молодого царя, он полагал Марину искушением лукавого. Считал поручение свататься за царя к католичке и иноземке самым неприятным в своей дипломатической деятельности.
Власьев натуженным взором углядел насаленный носок сапога. Стыдливо одернул кафтан, дабы спрятать. Действо бесполезное: сапоги до колена, а кафтан – в обрез голеней.
Приглушенный детский говорок. В белых льняных куртках, таких же штанах выстроились ангелоподобные дети. «Не у всех шеи чисты», - злясь на чуждое благообразие, думал Власьев. Сухонький старичок в черном немецком кафтане встал выбритым до синевы лицом к собравшимся. Однако московский посол подметил, что сзади кафтан намеренно разрезан и подцеплен иглою или булавкою направо и налево. Власьев сдержал усмешку: больно начальник хора походил на состарившуюся ласточку – самца.
Красный кардинал кивнул регенту. Старичок махнул малою палкой. Дети красиво и пронзительно затянули «Veni, Creator». Папские монашки и иноки в рясах, вошедшие еще с кардиналом, присоединились к отрокам. Пение выходило гладкое, только, скорее, пугало русского посла и его товарищей. Едкой сыростью чужая праздничность проникала до костей. Ничего не было понятно. Слова трещат угловатые, как монашек одежа. Шипят, черти. Не токма глаза с надсады слезились, слух не вникал, о чем речь. Самого русского духа не витало. Все чужое.
Гляди: поляки припали на колена. Даже король спустился с седалища, пал на одно. Московиты не сподабливались, не ихней веры. Стояли над королем. Опустившаяся Марина тянула Власьева. Он не подавался. Невеста огрызнулась взором. Поляки бормотали, молились. «Amen», как часы пробили. Загромыхали, вставая. Хор остался сговора свидетелем.
Славный красноречием литовский канцлер Лев Сапега сказал длинную речь, потом – пан Лечинский, наконец – кардинал. Говорили утомительно долго. Нашим переводили. Им было мучение вникать: воду толкли заграничной учтивостью. Когда кончится? Власьев вздрогнул от вопроса. прозвучавшего на чистейшем русском языке:
– Не обручен ли царь Димитрий с другою невестой?
– А мне как знать?! – простодушно вырвалось у посла. – У меня ничего такого в наказе нет.
Скомкано засмеялись и начали меняться перстнями. Товарищ по посольству подал Власьеву ящик. Власьев достал перстень с крупным алмазом, накуксившись. отдал попу – кардиналу. И застеснялся голой рукой взять, тем более позволить надеть перстень от Марины. Та кусала губы на варварство. Кардинал выступил посредником. Надев обоим переданные ему перстни. Власьева поразила: невесте перстень одели на левую руку, как разведенной. Кончилось.
Позвали за стол в дом Сандомирского воеводы. Марина сидела рядом с королем, названным посаженным отцом. Принимала благословение будущей матери, царицы-инокини Марфы – икону святой Троицы в драгоценном окладе. Невеста взяла икону, да не поцеловала, как требовалось. Далее жених дарил: перо из рубинов, дабы письма ему писать; чашу гиацинтовую для пития; золотой корабль, осыпанный бесценными каменьями, чтобы на Русь плыть; золотого быка, пеликана и павлина; удивительные часы с флейтами и трубами; в мешках три пуда речного жемчуга; шестнадцать сороков редких дымчатых и серебряных соболей; кипы бархатов, парчи, штофов, атласов. Вносимое клали в угол. Запах меха и тканей распространялся по зале, создавая ощущение, что сидели в складе.
Растроганное сердце Власьева не выдержало. Он пал перед Сигизмундом лбом об пол: «Помилуй, владыка, не смею более представлять государя нашего Димитрия Иоанновича!». Власьев плакал, наотрез отказываясь сесть по левую руку от Марины. Чураясь голых, обсыпанных пудрой плеч, мушек на щеке и лбу, арендованных отцом брильянтов на шее, самого ее бабского знойного запаха. Власьева подняли, под локотки держали. Сигизмунд награждал посла милостивой улыбкой. Поднимал цену Марины, именуя ее вольной дворянкой государства вольного, словно сей титул из королевских уст равнялся золоту, серебру, соболям, жемчугу, заполнившему комнату, что тесно стало сидеть, самому престолу российскому. Сигизмунд чаял верности Димитрия в сговоренном браке, уверял в искреннем расположении к жениху, который, без сомнения, не выкажет неблагодарности за услуги, оказанные ему Польским королевством. Провозгласили тост за счастье и процветание России.