Дипломат
Шрифт:
Дом, низкий, квадратный, с несколькими верандами, был окружен частым строем высоких эвкалиптов. Он был сложен из древнего саманного кирпича и окрашен в красный цвет, вокруг плоской крыши шли низкие перила. Семья Мак-Грегора прожила в этом доме безвыездно пять лет, деля его со своим старым другом доктором Ака, и сам Мак-Грегор в летние ночи спал на этой крыше под москитной сеткой. Ему вспомнился сухой шорох летнего ветра, который налетал откуда-то с Эльбурса и прорывался сквозь эвкалипты, целыми пригоршнями швыряя на крышу увядший лист. И снова он испытал волнение, которое этот звук вызывал в нем в те теплые ночи. Это было напоминание о поре его юности, когда мир казался ему несравненно проще, чем тому Мак-Грегору, который сейчас вновь входил в этот дом.
Он прошел прямо наверх в свою старую комнату, открыл ставки, лег на низкую тахту и стал разглядывать стеклянный шкаф, в котором до сих пор хранились некоторые из первых образцов пород, собранных им еще пятнадцать-шестнадцать лет тому назад: гранит, гнейс, кристаллический сланец, известняк и песчаник и несколько кусочков битуминозного угля. Они хранились здесь не потому, что кто-то берег их, а просто потому, что о них забыли. На камине лежали два больших зеленых кристалла, все в белых крапинках. Однажды он попытался расплавить их, но его маленький горн взорвался, и взрывом вышибло стекла в летней беседке, где помещалась его лаборатория.
Теперь ему казалось, что он рос на полной свободе, – пытливый, деятельный и на редкость невозмутимый мальчуган. В те дни у него не возникало сомнений в своем будущем, потому что для него существовал только один мир – мир научного исследования. Теперь было с десяток миров, и всего несколько дней назад он едва не отказался навсегда от дела всей своей жизни. Ну, этого больше не случится. Чем терпеть этот чиновничий бюрократизм, он лучше вернется в Англо-Иранскую, по крайней мере, останется тогда в Иране и будет заниматься своим делом. Эссекс подстроил ему ловушку, и если он хоть на йоту уступит планам Эссекса относительно Азербайджана, он снова безнадежно увязнет в этой трясине.
Ему не хотелось поддаваться таким невеселым мыслям, поэтому он встал и пошел вниз, в библиотеку. Там было темно, хотя огонь еще тлел в камине. Он любил эту небольшую, в восточном вкусе комнату, ее низкие диваны, подушки, ковры, резные столики, серебряные подносы. В простенках между книжными шкафами висели на уровне глаз персидские миниатюры, и Мак-Грегор стал внимательно рассматривать их. Он никогда раньше не приглядывался к этим тонким произведениям искусства, потому что еще с мальчишеских лет видел в них нечто привычное. Теперь он понимал, как невежествен он был во всех явлениях культуры, выходивших за пределы его науки. Кроме хорошего чувства рисунка, развитого пристальным изучением строения пород, у него не было критерия для понимания и оценки искусства. Все предметы этой комнаты мало что говорили ему: сасанидские бронзы, древние молитвенные коврики на стенах, обломки циклопических скульптур Персеполя.
Он снова обратился к персидским миниатюрам, почтительно и робко касаясь их пальцами, как будто на ощупь можно было определить то неуловимое, что придавало этим охотничьим сценам такую высокую художественную ценность. Он был так удручен своим невежеством, что стал искать в шкафу книгу по иранскому искусству, но его оторвал от этого занятия приход доктора Ака.
– А, вот ты где, – сказал доктор, включил свет и направился к закрытым ставнями окнам. – Сколько раз я говорил Гассану, чтобы он открывал здесь ставни! Он вбил себе в голову, что дневной свет опасен для моей жизни. И вот лишает меня такой прелести. – При каждом слове доктор сильным движением отпирал и распахивал ставни на окнах. – Так и ходит и закупоривает все комнаты и ждет, что я, того и гляди, мирно скончаюсь в этой темноте. А разве я похож на умирающего? – Доктор Ака остановился перед Мак-Грегором, выпрямившись во весь свой рост. Маленький, крепкий, словно каленый орешек, старик с узкими монгольскими глазами, которые весело поблескивали на хлынувшем в комнату свете. У него была седая борода лопатой, и он воинственно выпячивал ее вперед.
– Нет. – Мак-Грегор улыбнулся; невозможно было не поддаться обаянию этого человека. – У вас вид лучше, чем когда-либо. Щеки румяные.
– Румяные щеки и острые глаза. – Доктор Ака взял Мак-Грегора под руку и померялся с ним ростом. – Помнишь, как ты мальчиком со мной мерялся? Вообще говоря, ты не намного выше меня ростом, просто я уже съеживаюсь от старости.
– Вовсе нет, – сказал Мак-Грегор, – спина у вас прямей, чем у любого молодого человека.
– А мне иначе нельзя. – Доктор Ака с трудом согнулся. – Каждый раз, как я сгибаю спину, мне кажется, что я вот-вот разлечусь на тысячу осколков. Так, должно быть, я и умру. Разлечусь на куски и умру.
Эти слова напомнили Мак-Грегору о Карадоке, и он рассказал доктору Ака про московского клоуна.
– И совершенно напрасно он оставил акробатику, – сказал доктор Ака. – Я вот не хочу мирно погрузиться в забвение, как твой уважаемый отец. Смерть – это взрыв. Ну, а как ты себя чувствуешь? Спишь хорошо?
Мак-Грегор почувствовал испытующий взгляд доктора.
– Я только и делаю, что сплю, – сказал он. – Это, должно быть, горный воздух.
– Я что-то тебя совсем не вижу.
– Я бродил по городу. Странно как-то возвращаться домой при таких обстоятельствах и так неожиданно.
– Вот как! Значит, все-таки домой? – Доктор Ака потер руки, потом помешал угли в камине.
– Да. Это я почувствовал в первую же минуту.
– Это хорошо. Это очень хорошо. Знаешь, я, кажется, совсем забыл, что ты англичанин. Ты всегда был для меня своим, а я ведь иранец. Я рад, что ты дома. – Он нагнулся и подбросил угля в огонь. – Ну и уголь! Гляди, как крошится! Десять кусков хорошего антрацита стоят тонны этой дряни. – Он ворошил угли и тыкал в них кочергой, словно фехтуя с огнем. – Мне очень хотелось узнать, не изменила ли война твои привязанности. Верность стала так необходима во время войны. Ведь ты мог забыть о своей верности Ирану.
– Может быть, я ненадолго и стал англичанином, – сказал Мак-Грегор с гримасой, – но только ненадолго. Я не могу забыть, что родился и вырос тут, так что теперь я перебродил и во мне стало разве чуть побольше английского, чем прежде. Это сделала война.
– Да, война отразилась на всех нас, – отрывисто проговорил доктор. – Никто не избежал этого, а уж люди науки и подавно. Я часто задавал себе вопрос, как чувствуешь себя на войне ты, молодой ученый. Насколько острее ты должен был ощутить свою ответственность. Насколько острее ты чувствуешь ее сейчас.
– Много ли остается в человеке от ученого, когда он шесть лет был вне науки? – сказал Мак-Грегор не без нотки горечи и жалости к себе.
– Не знаю. – Доктор Ака, видимо, был изумлен. – Разве в тебе мало осталось?
– Не много, – сказал Мак-Грегор.
Доктор Ака говорил так, как говорил бы любой профессор с любым студентом.
– Тебе ничего не стоит вернуться к своей работе, – сказал он.
– Я мог бы вернуться в Англо-Иранскую, но меня это вовсе не радует.