Дипломат

Олдридж Джеймс

– Да. – Доктор Ака попросил Мак-Грегора посветить настольной лампой, чтобы Эссексу было виднее. – Вот та, которую вы рассматриваете, это Бехзад.

– О! – сказал Эссекс, словно перед ним открылась сокровищница. – Какой же вы счастливец, что обладаете такой прелестью! Какой счастливец!

– Им место в музее, – сказал доктор Ака. – А мне осталось еще несколько лет, чтобы наслаждаться ими, вот я и держу их временно здесь.

– А вот та? – Эссекс перешел к следующей.

– Это на сюжет из Шах-Намэ, – ответил доктор.

Эссекс не сводил глаз с маленьких шедевров из слоновой кости и красок.

– Как они достигали такой прозрачной синевы? – спросил он. – Я еще никогда не видел подлинного Бехзада.

– Лучшее собрание иранских миниатюр было в музее изящных искусств в Берлине, – рассказывал доктор Ака. – Надеюсь, что оно не уничтожено. – Казалось, он возлагал ответственность за это на Эссекса. – Мы очень хотим, чтобы их вернули нам. В конце концов, это довольно скромное требование, не правда ли?

– Да, да, вы совершенно правы, – говорил Эссекс, переходя от одной миниатюры к другой в сопровождении Мак-Грегора, который светил ему лампой. Мак-Грегор недоумевал, когда же прекратится этот спектакль и начнется то, ради чего он позвал сюда Эссекса. Он чувствовал себя глупо, так как был полным невеждой в вопросах, о которых они говорили. Здесь Эссекс имел над ним преимущество. В его оценках миниатюр чувствовалось знание дела.

– А эта? – спросил Эссекс о последней.

– Это неизвестный художник – предшественник гератской школы. Вот вам лучший образец импрессионизма. Эль Греко испытывал на себе влияние наших миниатюристов именно этого периода, как и Ван-Гог, и даже в большей степени, чем это обычно признают.

Эссекс выпрямился. – Я часто жалею, что наши ранние английские миниатюристы занимались только портретом, – сказал он. – Подумайте, как благотворно повлиял бы этот вид искусства на живописцев более позднего времени.

– Нет, нет! – с живостью возразил доктор. – Достижения ранних английских портретистов несравненны, и они оказали огромное влияние на портретную живопись, особенно раннее творчество Хиллиарда, основные работы Плоумена и отдельные вещи Гольбейна.

– У меня был небольшой Плоумен, – сказал Эссекс. – Я подарил его музею Виктории и Альберта. У меня и сейчас есть два Косвея, оба подписные.

– А! Косвей! Изучая наших миниатюристов, он научился их плоскостной трактовке цвета. – Доктор и Эссекс попрежнему стояли у стены, а Мак-Грегор попрежнему светил им лампой. – Из всех ваших художников Косвей – единственный человек с воображением. Его подцвеченные рисунки непревзойдены, но все же Смарт выше его. Смарт всегда давал законченные работы, хотя иногда они у него несколько грубоваты. Оба они превосходные мастера. Только французы могут сравниться с ними. Французы вносят в рисунок больше жизни и живописности, не правда ли? Я считаю, что заставки рукописи о галльской войне не уступают нашим жанровым миниатюрам.

– По правде говоря, я никогда не видал этой рукописи, – признался Эссекс.

– А вы оксфордец, лорд Эссекс?

– Да.

– Тогда вы, конечно, знакомы с коллекцией эмалей в Университетской галерее.

– Разумеется.

– Она все еще существует?

– Вероятно.

Разговор продолжался в том же духе, и Мак-Грегор не знал, что ему делать. Перешли к сасанидским бронзам, к барельефам из Персеполя, к настенным коврикам. Мак-Грегор впервые услышал, что кусок парчи на стене – работа римлян, из тех, что были захвачены в плен Шапуром Первым и переправлены на юг на постройку плотины Шапура, но вместо этого основали там ткацкое производство; оттуда пошли и мохнатые коврики Мекки. Вышло так, что поучаться пришлось Мак-Грегору, а не Эссексу. Мак-Грегор совсем не участвовал в их оживленном разговоре. Ко времени завтрака они успели перейти на литературные темы. За столом заговорили о Колридже. Доктор Ака считал его безнадежным мистиком, а Эссекс настаивал, что не важно, мистик Колридж или нет, но поэт он хороший. Кофе был подан в той же комнате. Они не спеша прихлебывали черную густую жидкость из маленьких чашечек, а доктор Ака тем временем носился с ними по угодьям литературы, как носится охотник со сворой гончих через изгороди и канавы. Наконец он коснулся Омара Хайама, которого считал скорее астрономом, чем поэтом. Иранцы ставят Омара Хайама много ниже Саади, Фердоуси и Гафиза – истинных великих поэтов Персии. Омар Хайам, в сущности, создан прекрасным английским переводчиком Фитцджеральдом. На этом закончился второй час их беседы.

– Боюсь, что мы забыли настоящую цель моего визита, – сказал Эссекс вставая. – Мак-Грегор хотел, чтобы я почерпнул у вас сведения об Иране.

– Я ничем не могу быть вам полезен, – ответил доктор и собрал в морщины свое сразу постаревшее скуластое личико. В такие минуты он говорил по-стариковски: высоким, срывающимся голосом. – Вы умный человек, и если собственный опыт не научил вас, едва ли чужие слова тут помогут.

– Надеюсь, что вы не откажетесь пообедать со мной, когда я вернусь из Азербайджана, – сказал Эссекс. – Тогда мы и продолжим наш разговор.

– В моем возрасте трудно загадывать, – ответил доктор Ака.

– У меня есть одна вещица, которая может заинтересовать вас.

Эссекс рассказал ему о портрете с надписью Джеронимо и признался, что не может определить ни художника, ни изображенное лицо.

– Вы читаете Стендаля? – спросил доктор Ака.

– При случае.

– В «Красном и черном» есть беглое упоминание об одном испанском или итальянском певце, по имени Джеронимо. Должно быть, это он самый.

– Вот единственный ключ к разгадке, – сказал Эссекс и с почтением пожал руку доктора. Доктор лукаво покосился на Мак-Грегора, как бы спрашивая, достаточно ли культурности им проявлено. Однако далеко не все из происшедшего было игрой, и Эссекс и доктор Ака явно остались довольны друг другом.

– Вы со мной, Мак-Грегор? – спросил в дверях Эссекс.

– А я вам для чего-нибудь нужен?

– Нет, не нужны.

– Тогда, если вы не возражаете, я приду попозже, – сказал Мак-Грегор.

Они шли по дорожке, усыпанной гравием.

– Только не позже пяти, – сказал Эссекс. – Я вас вот о чем попрошу. Потрудитесь рассказать Джеку Адамсу о нашем пребывании в Москве. Он рвется с нами в экспедицию.

Мак-Грегор принял это как предупреждение Эссекса, что найдутся и другие люди, способные выполнить его обязанности. Эссекс хотел услышать от Мак-Грегора, что он согласен ехать в Азербайджан. Мак-Грегор ничего не сказал. Он все еще не изменил своего решения, но для окончательного ответа оставалось еще достаточно времени. Можно было тянуть до последней возможности и ждать, пока обстоятельства сами не толкнут его в ту или другую сторону.