Дневник черной смерти
Шрифт:
Ухаживая за ним вместе с Алексом, она задавалась вопросом, слышит ли Том разговоры между своей женой и мальчиком, которого он растил как собственного сына.
– Возьми папу за запястье, вот так, и прижми палец вот к этому месту. Здесь проходит одна из вен. Чувствуешь пульс?
– Да, чувствую!
– Выслушай сначала свое сердце, а потом папино. Есть разница?
– У него медленнее, зато у меня громче.
– Это потому, что слой мышц между стетоскопом и сердцем у тебя тоньше, чем у папы.
Правда, мышцы Тома, когда-то твердые и гладкие, быстро съеживались и усыхали по мере того, как он лежал без движения; но об этом Джейни не сказала ни слова.
– Посмотри, какого цвета у него моча.
– Темнее, чем в прошлый раз.
– Значит, ему требуется больше жидкости. Приоткрой клапан капельницы.
Вместе они обмывали Тома, вместе проверяли основные показатели состояния его организма, вместе переворачивали на бок, чтобы сменить простыню. Каждая мелочь, которую Джейни делала по уходу за Томом, становилась уроком для ее алчущего знаний сына. Поразительно, но мальчик, находя в себе силу воли, природу которой его мать не понимала, умудрялся в присутствии отца скрывать свои печаль и беспокойство. Может, он научился этому, глядя на нее? В таком случае это было чистое подражание, поскольку она не давала ему никаких особых инструкций касательно того, как нужно вести себя у постели больного. Возможно ли, чтобы ее милый, простодушный сын перенял у «матери» твердость и энергию, которые помогали ей переживать темные времена, но иногда мешали распознавать свет?
В какой-то момент она надеялась на это, но уже в следующий начинала сомневаться.
Выходя за пределы спальни, Алекс снова становился маленьким мальчиком и заливался слезами, переживая за отца в точности так, как это делал бы в схожих обстоятельствах любой другой ребенок. Однако в присутствии Тома, независимо от того, какая картина ему открывалась, Алекс сохранял на лице выражение спокойствия и надежды.
– Он слышит нас?
– Не знаю. Думаю, следует исходить из того, что слышит.
Однажды ночью, спустя две недели после того, как Тома перенесли в дом, Джейни, не в состоянии заснуть, поднялась со своей раскладушки и подошла к постели мужа. Проверил а пульс; он слегка частил. Его рука излучала знакомое тепло и еле заметно дернулась в ответ на ее прикосновение. Джейни наклонилась и поцеловала Тома в щеку, вдыхая такой знакомый запах его кожи. Однако когда она приподняла одеяло, чтобы взглянуть на его ногу, то почувствовала совсем другой «аромат» и поняла, что дело плохо.
В тусклом свете свечи были явственно видны почерневшие участки. Личинки оказались не в состоянии проникнуть в самую глубину плоти Тома и предотвратить омертвение – как при борьбе с последствиями диабета, от которого страдала маленькая девочка. Инфекция Тома была не того рода, которая поднимается на поверхность и создает видимые глазом гнойники, как в фурункулах; она пронизывала мышцы и кости, таилась в глубине каждой клетки, пожирая ее изнутри.
Джейни обхватила Тома рукой и прижалась головой к его груди.
– Ох, милый, нам придется это сделать…
Восстановление хирургическим путем невозможно, только ампутация – теперь, когда инфекция одержала верх. До наступления утра ничего предпринять было нельзя, и Джейни с тяжелым сердцем вернулась на свою раскладушку. Простыни были холодны, как лед, и она дрожала под стеганым одеялом. Прошло много времени, прежде чем она забылась беспокойным сном.
Перед самым рассветом Джейни разбудил Алекс, прикоснувшись к ее плечу.
– Мама… проснись!
Она приподнялась, опираясь на локоть.
– Что случилось?
– Папа… он весь горит.
Без единого слова Джейни откинула одеяло, притянула Алекса и прижала к себе.
– Разбуди Кристину, – сказала она. – Мы должны собраться всей семьей.
– Он умирает?
Голос Алекса звучал так по-детски; сердце разрывалось при мысли о том, что его детство совсем скоро – слишком скоро! – закончится.
– Нет. Просто нам нужно принять решение насчет его ноги.
Джейни понимала – сегодня сын значительно продвинется в своем медицинском образовании. Дожидаясь Алекса и Кристины, она просто сидела в кресле у постели Тома и смотрела на него.
«Это же всего лишь нога, – говорила она себе. – Можно будет сделать ему протез».
Однако даже лучшие протезы не приспособлены для прыжков и сохранения равновесия во всех сопутствующих этим движениям тонкостях – чуда, на которое способна лишь целая, нормально функционирующая нога. А как насчет боли? Вдруг всю оставшуюся жизнь ему придется провести в ступоре, чтобы не терпеть невыносимую боль?
«Нет! Конечно нет. И речь же идет не о мозге, – твердила себе Джейни. – Он останется тем же Томом, за которого я вышла замуж. И я буду любить его ничуть не меньше, чем прежде. Но буду ли?»
Самые разные мысли роились в сознании.
«А что, если моя любовь слишком зависит от того, что он делал для меня, – от помощи, защиты, заботы, от всех тех чисто мужских вещей, благодаря которым я поняла, как это замечательно, что на свете есть мужчины и есть женщины?»
Одна лишь мысль о том, что она не сможет совладать с собственным сердцем и обожать мужа так, как прежде, когда он был цел и невредим, настолько ужаснула Джейни, что она не могла больше думать об этом. И когда в двери возникли Алекс и полусонная Кристина, она испытала невыразимое облегчение оттого, что можно переключиться на нечто не столь пугающее – рассказать детям, что она собирается отнять у их отца ногу.
Как уже бывало не раз, Джейни превратила лабораторию в операционную. Все работали без перчаток – таких, которые потом можно было бы прокипятить и использовать снова, больше не осталось; имеющиеся в наличии просто развалились бы. Так что пришлось действовать голыми руками.
Как и во время прошлых операций, она позвала на помощь Кэролайн – чтобы отслеживать основные показатели состояния организма Тома. Кристину она приставила подавать инструменты. Алекс стоял на маленьком стуле рядом с матерью и делал то, что она ему велела. К ее удивлению, он оказался способен зажимать вену, пока она прижигала ее. С помощью шприца он отсасывал кровь и выдавливал ее в ведро. Время от времени Джейни передавала ему маленькие куски отрезанной плоти, и он с благоговением складывал их на подносе – для последующего захоронения – без видимых признаков отвращения на лице.