Дневник
Шрифт:
Странно все-таки – и нехорошо.
У Гржибовских я пробыла очень долго – почти до рассвета, много смеялась, танцевала, разговаривала. И все время слушала свое сердце как нечто большое, холодное и совсем потерянное. Ему было очень больно – очень.
А сегодня – Летний сад. Накрашенные губы и накрашенная душа, и солнечный Петербург, похожий на старинную раскрашенную гравюру.
Вечером: Анта. Чувствую себя разломанной и чужой.
25 сентября, суббота
На всех столах в моей комнате – цветы, и все они увядают. Как обожженные огнем, погибают очень темные – почти черные – розы. Морщатся хризантемы, и желтеет алый и розовый шпажник. Как много цветов умерли в моей комнате за эти годы! И как много цветов в ней расцвело и цветет по сей день!
Осень. Вихри. Дожди. Солнце. Отец на Урале – на Богословском заводе. Это уже, по-моему, сибирские отроги.
О. К. Блумберг помещена в психиатрическую больницу им. Балинского:
– Я ничего не могу объяснить. Мне казалось, что вы можете мне помочь, вот и все. Оказывается, нет…
Оказалось, нет. А может быть, я и могла бы ей помочь? Но чем: человеком или книгой? Не знаю, не знаю.
Недавно у Гнедич, где все очень бедно, очень мизерно, очень неприглядно, кроме жизни духа, встретила юного второкурсника Эткинда Ефима [433] , как он сам представляется. Красивый девятнадцатилетний юноша. Романское отделение. Знает три языка. Любит и чувствует книгу. Переводил для себя Гейне, Верлена и Агриппу д’Обинье. Читал стихотворные переводы Киплинга, написанные каким-то приятелем, таким же девятнадцатилетним юношей. И стихи и перевод весьма нескверные. Смотрела на него, радовалась радостью зрелой, немолодой и чистой: как хорошо – есть, значит, такая молодежь, которая с флиртом и физкультурой соединяет латынь, языкознание, стихи Маллармэ и трагедии Эсхила. Как хорошо, что такая молодежь существует! Как хорошо, что я встретилась с ее представителем и узнала, что он – только один из многих. От этого стало легко и горько. Горько потому, что я остановилась, что за последние годы я ничего не приобретаю, что в свободные часы я могу либо вообще ничего не делать, либо читать неразборчиво и бессистемно, как всегда. А годы идут. И я оскудеваю.
433
Ср.: «Татьяна Григорьевна Гнедич жила вдвоем с матерью <…> в комнате, пропахшей нафталином и, кажется, лавандой, заваленной книгами и старинными фотографиями, уставленной ветхой, покрытой самоткаными ковриками мебелью. Сюда приходил я заниматься с Татьяной Григорьевной английским; в обмен я читал с ней французские стихи, которые, впрочем, она и без моей помощи понимала вполне хорошо» (Эткинд Е. Записки незаговорщика. СПб., 2001. С. 381).
Гнедич уверена, что через два года я буду защищать кандидатскую диссертацию.
А я в этом совсем не уверена.
Гнедич твердо знает, что жизнь я должна кончить доктором es letri [434] , написав нечто блестящее и умное о французской литературе Средневековья и о Вольтере. А я этого не знаю.
Литература! Равель! Леонардо да Винчи!
Да, да, это я, это, конечно, я, но та, которой мне быть не положено, та, которой я могла бы быть, та, о которой я иногда грустно и гордо мечтаю, как о нерожденном сыне, как о ненаписанной поэме, как о неповторимых мигах прошлого.
434
литературы (лат.).
Мечтающий солдат – плохой солдат.
И я запрещаю себе даже мечтать.
Вот ворошиловским стрелком [435] я стать могу.
Октябрь, 10, воскресенье
Конец сентября и начало этого месяца в большой работе: порт, университет, ученицы. К педагогике теряю вкус – становлюсь вялой, уроки провожу средне. Мне надоело. И все некогда, некогда. Работа, портниха, неудачные попытки купить черные замшевые туфли, замазка окон, дрова, скучные люди, редкие встречи с Синей Птицей.
435
В 1930-х гг. в СССР пропагандировалась оборонно-массовая работа. В декабре 1932-го был введен значок «Ворошиловский стрелок», стимулирующий движение за овладение стрелковыми навыками. С осени 1936 г. на значок «Ворошиловский стрелок» II степени нужно было выполнить норму по стрельбе из боевой винтовки.
На днях: Гнедич и Павловск. Гейне («Deutschland») и Пастернак («1905») [436] . Великолепные краски, буйная листва, всегда новые аспекты пейзажей.
Очень легко, очень далеко проплывают воспоминания: черненькая книжечка – Николь – что-то еще…
Как хорошо: в осенний день Сквозь непроглядное ненастье Знать, что оно пришло ко мне, Мое мучительное счастье… [437]436
Упомянуты
437
Атрибутировать цитату не удалось.
Мысли ласковые, тихие. Очень хороший день.
Событий много. Всяческие события. А писать не о чем.
16 октября, суббота
После ослепительных часов дня, когда и тело и душа говорят только стихами, – сумерки, дождь, улица. В лавке на Жуковской покупаю Маяковского и Чуковского (о детях) [438] . Думаю о книгах, о лавке, о том, что дождь, что хочется поехать дальше, что в трамах много народу, что где-то зовет меня голос – мой голос, самый любимый голос неизвестного и любимого, что голос будет звать меня напрасно, что я не приду, что я скована.
438
См.: Чуковский К.И. От двух до пяти. [7-е изд.] М.; Л., 1937.
Как необычны круги моей жизни! И сколько в жизни моей тьмы, настоящей тьмы. Озаренная небывалым светом, окрыленная небывалой страстью (огонь – чистота), я все-таки стою во тьме, и пути мои ночные.
Мне очень хорошо, и мне очень тяжело.
De profundis clamavi ad Te [439] . Но пусть, пусть будет все, что будет, лишь бы осталось то, что есть.
На днях – два чудесных вечера в филармонии. После долгого перерыва – Сигети [440] . Моя душа вновь легла рабою под его смычок. Пришли мысли о безымянной девушке из «Замшевых башмачков» [441] . Может быть, теперь она не думает о своих замшевых башмачках, лоснящихся и потертых, как подол судомойки? Может быть, идя на концерт, она долго выбирала духи, белье, платье, красила губы, улыбалась в зеркало воспоминанию дня, а не десятилетия – знала, что жизнь у нее обеспечена и прекрасна, – знала, что в жизни ее цветет настоящее и большое чудо, – и шла на концерт, как идут на кладбище: навестить могилу очень близкого и очень далекого человека, жизнь и смерть которого в жизни еще живущего человека больше не звучит.
439
«Из глубины я воззвал к Тебе, Господи…» (лат.) – начало псалма 130 (по Вульгате) или 129 (в русской Библии), в католическом обиходе читается над умирающим.
440
Й. Сигети выступал в Ленинградской филармонии вместе с Ленинградским академическим симфоническим оркестром.
441
В архиве Островской сохранился машинописный текст прозаического произведения «Замшевые башмачки» – аллегорической истории с аллюзиями на сказку «Золушка». Не удалось выяснить, авторский ли это текст или перевод (см.: ОР РНБ. Ф. 1448. Ед. хр. 70).
Сигети был великолепен. У него печальная полуулыбка и невеселое лицо. Мне показалось, что он болен какой-то долгой и нудной болезнью. К музыке он относится, как верующий монах к своему Богу. Его хорошо бы слушать не в концертном зале, а в церкви.
Холодно. В Москве, говорят, выпал первый снег.
22 октября, пятница
Напряженные и трудные дни. Нервничаю – знаю, что глупо, что делать этого нельзя, но…
Какой я нервный солдат!
Дела, определившие мою жизнь (единственные). Дивные сумерки в Летнем – голубые, с дымной оранжевостью над далекой Невой. Зябнувшие статуи прячутся в домики. Листопад. Безлюдье. Сижу, курю, думаю: город пуст, город совсем пуст. Если пройдут годы – долгие годы – и я буду жива, я снова приду в сумерки в Летний сад и вспомню о сегодняшнем дне. Я вспомню эти голубые предвечерние тени, этот тихий пепел, падающий с тускнеющего неба, – и улыбнусь.
Ноябрь, 4-го, четверг
Через смятение Vierge Eternelle [442] темные и ласковые пути Фрейи.
ХХ годовщина, 6, 7, 8 ноября
Великолепные озарения почти счастливых дней. Цветущие руки, цветущее сердце. О будущем – не надо.
10 ноября, среда
Фрейя зла, грустна, сбита с толку и больна. Она ничего не понимает, ничего не прощает и ничего не хочет, кроме собственной жизни, теплой жизни собольего звереныша.
442
Вечной Девы (фр.).