Дочь мэра
Шрифт:
Может кому-то доставляется особую радость быть предметом обожания, но я всегда считала, что лучше, когда взаимно.
По крайней мере, я очень этого хотела. Из задушевных разговоров с родителями я еще в раннем возрасте уяснила, что насильно мил никогда не будешь.
Вот почему сейчас начинаю испытывать сожаление, но никак не жалость к человеку, который такое проживает. Жалеть никого нельзя. Особенно мужчин, это самое последнее чувство, которое должно пробуждаться при виде человека.
— Саш, я…
— Не надо, не говори ничего. Я уже все понял, ты можешь быть спокойна. Больше не потревожу, — мертвым голосом, лишенных всяких интонаций, проговаривает он по слогам. А у меня руки чешутся взять его сейчас за руку и по-дружески утешить хотя бы так. — В любом случае, я пришел не расположения просить, а извиниться за свое поведение. Оно было недостойно мужчины.
Слушаю и лишь выдыхаю обреченно. Предлагать ему дружбу — это тоже удар ниже пояса. Дружить мы не можем. Он медленно разворачивается и печально улыбается — замечаю это украдкой.
— Ты хороший человек, Саш.
— Спасибо. Яна, — он уходит, а мне вдруг становится стыдно, что я не брала трубку и избегала его, боясь человека, которому доверяет отец как самому себе. — Надеюсь, ты счастлива с тем, кого выбрала. Потому что если нет, я не обещаю тебе стоять в стороне, — продолжает, уходя прочь. Широкая спина выступает скалой.
От этих слов по коже выступают мурашки, и я уверена, что он не просто говорит это для высокопарной речи. Нет, Саша совсем не такой человек…он человек слова, об этом отец говорил в свое время часто. Преданный сотрудник.
Настроение вдруг падает еще ниже. Я сажусь в машину и выдыхаю, испытывая в груди давление, мешающее ранее сделать вздох.
Почему все так?
Дорога в госпиталь кажется какой-то бесконечной, в течение дня я даже не писала Богдану, да и времени особо не было, конечно.
Если еще прибавить ситуацию с Сашей, то я ощущала некую неловкость…писать Богдану. Меня не покидает чувство, что я его предаю, что ли, хотя, конечно, это совершенная глупость, ведь я не откликнулась на ласки другого, просто так сложились обстоятельства. Прикусив губу, внимательно слежу за дорогой, но руки дрожат.
Мне не хочется скрывать, но и говорить кажется глупым. С чего вдруг? Мы ведь с Сашей не враги, меня защищать не нужно. Я меньше всего хочу, чтобы Богдан и папин безопасник выясняли отношения. Это лишнее и не несет никакого смысла. Одно дело, если бы он не понял и продолжал грубые ухаживания, а другое дело, когда мы поговорили и все выяснили.
Обреченно выдохнув, я ощущаю легкое покалывание в сердце. У меня такое всегда, если я волнуюсь, скорее всего защемление в позвоночнике дает.
Припарковавшись на единственном свободном месте, я медленно выхожу из машины и так же медленно иду в сторону мед учреждения. Настроение подавленно-гнетущее, но очень стараюсь взять себя в руки.
По плану у меня сегодня все то же, что было и каждый день «до»: куча контактов с кровью и острое желание побороть страх. Стыдно признаться, но мне помогает не метод Ивановны, а метод Исаева. Может так его и назвать, чтобы впоследствии обучать таких же потерянных для меда, на первый взгляд по крайней мере.
Думаю, случаев гомофобии среди студентов может набраться с десяток-другой, а сколько тех, кто вообще решил не поступать по этой причине? Может именно эти люди смогли бы стать лучшими врачами, но по итогу они тратят свою жизнь на нелюбимую работу.
Каждый заслуживает шанса, ведь так?
— Белова, красотка ты, конечно, даже с синяками под глазами, — встречает меня Любовь Ивановна и дружелюбно улыбается.
— Добрый вечер.
Мои синяки скоро можно будет увидеть из космоса, настолько они яркие и выдающиеся.
— Ты вообще не спишь, м? С Исаевым по ночам чатишься?
— Ого, что это за слово от вас я слышу? Чатишься, — повторяю, уже улыбаюсь шире. — Кто-то говорил, что никогда не поймет молодежный сленг.
— Я не понимаю, но приходится изучать да использовать, чтобы меня молодежь понимала. А то ишь какие все продвинутые, а меня никак не могут услышать. Выбора им теперь не оставляю, — довольно серьезно заявляет старшая медсестра, а у меня от этого голоса по телу мурашки. Я слышала, что к нам пришли интерны, и это, мягко сказать, катастрофа.
Хорошо, что я пока от этого далека. Мне бы тут хоть боязнь крови перебороть и уже счастье будет.
— Все так плохо?
— Одних застала за сексом в чулане, второго выгнала с перегаром, третий вообще не ясно чего тут делает, ходит как блаженный. Яна, ты у меня хоть и первокурсница, но в разы толковее. Это гены, точно.
Мне это слышать лестно, но стараюсь особо не загордиться, а то опять косяк на косяке будет. Нельзя пока расслабляться.
— Кстати, красавчика нашего выписывают, теперь по свиданкам будешь ночью ходить?
Ох. Этот вопрос застает меня врасплох, мы ведь с ней даже не обсуждали все то, что она увидела в палате. Исаева выписывают? Радость и грусть в одном флаконе. Мне почему-то представляется, что теперь наши отношения будут иметь другой окрас.
Господи, Яна, ну не думала же ты, что он тут вечно лежать будет? Это же хорошо, что выписывают…
Конечно, хорошо.
— Любовь Ивановна…
— Ой только не говори, что он делал тебе искусственное дыхание рот в рот. Хотя я бы в это поверила, будь ты без сознания. Но, кстати говоря, если ты меня не обманываешь, то твой экзамен пройден очень даже успешно. Может приду сегодня на перевязку, заценю, что там за метод такой. Может, конечно, этот метод я уже и видела, — она смеется уже открыто, прикладывая руку к груди, а у меня по лицу расплывается алый румянец.
Конечно, это был метод Исаева, работающий на сто процентов из ста.
— Ну все-все, успокойся. Хороший пацан, ты деваха у нас огонь. Чего нет, если да? Хватай и беги, что называется. Так, ладно. Твой Исаев на кислород, теперь на тебе будет почти милейшая старушка, военный врач. Это тебе не хухры-мухры. Прийти, поболтать с ней, а как врач даст назначения, скажу тебе, что делать. Но это уже с завтрашнего дня. И Яна, она одинока, так что тут ты нужна как психологическая поддержка. Характер у нее скверный, но ты справишься. Херня-вопрос, да?