Дом мертвых запахов
Шрифт:
В доме престарелых не знали, на каком кладбище похоронен старый господин. Всем занимались люди из похоронной конторы, которым он заплатил заранее, когда еще был жив, так сказали Геде. Пусть из полиса госпожи возьмет адрес, и можно расспросить, где похоронили указанное лицо. Геда знал, что Хайнеман завещал свою богатейшую библиотеку заводскому институту. Даже там никто не мог ему сказать, где он похоронен. Только от Геды они в первый раз услышали, что он умер. Sic transit [25] …
25
Sic transit gloria mundi (лат.). — Так проходит мирская слава.
Одоролог, одорологовица и их одорченок, это были новые звания, которые Летич присвоил молодым членам семейства Волни. Они на это не обижались, даже именно так подписались на открытке, которую тем летом прислали ему из Словении. Больше всего над его остроумными шуточками смеялась
По его мнению, это была милая, правда, немного вялая и грустная девушка, склонная к типично провинциальным комнатным, девическим мечтаниям о мире, который ей представлялся то каким-то пугающим, мрачным туннелем, в который нельзя и ногой ступить, а то манящим цветущим лугом, ждущим только ее. Ей действительно было сложно проверить и выявить свои устремления, как она в полной мере не осознавала и своей силы. С детских лет училась игре на фортепьяно, имела приличные успехи в школе, но фамилия не позволяла ей всерьез выяснить, есть ли у нее на самом деле к этому талант. Даже строгий дед Янко не был достаточно суров, единственное, он ей часто говорил, что темп у нее сбивается, а фортиссимо вяловато. В средней школе у нее тоже были хорошие оценки, вот только и здесь, конечно, помогало общее домашнее образование, которое, честно говоря, больше переходило в ее тетрадки, чем на самом деле влияло на формирование личности. Она читала книги, кое-что и сама тайком пописывала, учила английский, однако все мощные знания, что кружили по их дому, или в беседах домочадцев, или при соприкосновении с разными посетителями, ее как-то обходили стороной, потому что были для нее не особо интересны. Поскольку в семье на протяжении вот уже многих поколений были достигнуты самые разные вершины, она, в сущности, не вполне понимала, чего ожидают от нее, то ли просто продолжить, то ли самой что-нибудь откуда-нибудь начать, хотя в точности не знала ни что, ни откуда.
Бывали дни, когда она проводила время в пространных, как кино, мечтаниях о великих потрясениях, неизвестных городах и интересных людях, которых она покоряет и от этого получает сильнейшее наслаждение, а потом ей вдруг придет на ум фантазия уединиться, запереться в комнате и заниматься по восемнадцать часов в день, чтобы добиться чудес на фортепиано и таким образом в один прекрасный день показать всему миру, что она может и умеет. То она хотела стать, как, например, Тесса, писателем, журналистом, красавицей, исследователем, путешественником по миру, обольстительницей, или же не отрываться от фортепиано и играть, как Марта Аргерих, как бог, как они говорили в шутку, слушая записи великой пианистки, и быть увлеченной этим всю жизнь, как папа ароматами.
И хотя парни не особо за ней бегали, были такие, кто звал ее на танцы, прогулки и дни рождения, с которыми она целовалась и обнималась в темноте. С некоторыми из них она даже переписывалась, наполняя письма исступленными и весьма ласковыми любовными выражениями. Но все это была лишь школьная практика, как сказала бы она, это еще не были настоящие отношения.
С мамой и бабушкой она часто вела так называемые «женские» разговоры, которыми те наслаждались. Я нашла парня, сообщала она им, точнее, сделала рисунок, фоторобот, теперь я точно знаю, каков он. Они смеются. Он должен быть умным, как дед Янко, играть на фортепиано, как Рубинштейн, прекрасно говорить по-английски, выглядеть, как Дэвид Боуи, любить баскетбол, носить хорошие джинсы, иметь собаку и быть вежливым, как папа. Они слушали ее с улыбкой, закармливали сверх меры и уверяли, что именно такого и даже лучше она и заслуживает, и что она наверняка его найдет, ведь какой умный парень сможет пройти мимо красивой, доброй, умной и милой девушки, о чем говорит само ее имя. Впрочем, иногда они пытались, хотя бы отдаленно, поколебать ее уверенность в том, что касалось внешности будущего зятя. Им обеим больше нравились более мужественные брюнеты. А не такие блондинистые, изнеженные, как Дэвид Боуи, если они вообще точно знали, о ком идет речь. Не тот ли это, с накрашенными ногтями, как бы удивлялись они наивно.
Она довольно хорошо знает английский и просто развлекается, я для нее какая-то забава, а не преподаватель, говорит Летич, но все же мне кажется, что она хмурая, вялая и какая-то незавершенная личность. Может быть, на самом деле, она недостаточно самостоятельна. Растет в этом доме, как кактус в цветочном горшке. Следовало бы уговорить Геду, чтобы ее отправили ненадолго в Англию. И ей этого очень хотелось. Никто не имел ничего против. Ждали, когда она окончит школу. Ольга об этом уже и с Тессой поговорила. Та пообещала всяческую помощь.
Летич и Дошен продолжат приходить на «сеансы» к Геде и после отъезда англичан в Венгрию. У Владо даже было на несколько визитов больше. Он переводил им вместо Милана, пока тот занимался подготовкой документов для конкурса на место ассистента в каком-то канадском университете Ватерлоо, о котором никто из них до этого не слышал. Тесса даже сказала, сквозь смех, что Милану лучше проверить через посольство, существует ли это место на самом деле, потому что все выглядит так, словно он поддразнивает Владо. Этот же только усмехался и ворчал: наш Миланко поспешно выполняет маневры, готовит войска, ведь на следующий год он отправляется на Ватерлоо. Дошен же считал, что в таком университете у него будет меньше преподавательских обязанностей, и он быстрее напишет докторскую («Переводы
Она тоже была вместе с Миланом в доме Волни, когда произошел странный инцидент между Гедой и каким-то случайным визитером из Белграда, по фамилии Марич. Тот собирал табакерки и кисеты для нюхательного табака, да и вообще всякие старинные предметы, вот кто-то и порекомендовал ему осмотреть коллекцию Геды и расспросить о возможном обмене, или хотя бы просто познакомиться. Симпатичный и довольно говорливый человек. Он тут же разговорился со всеми. Сыпал историями из своих коллекционерских путешествий. Рассказывал о своих удачных обменах, мелких мошенничествах и барышах. К примеру, от него ничто не могло ускользнуть, если он на что нацелится, или вынюхает ценный предмет, даже будь тот под землей спрятан, такой он по природе, да и напрактиковался. Он показал им несколько своих вещиц. Одну серебряную коробочку для табака, украшенную перламутровыми листьями, которой пользовался сам, очень дорогую и старинную, и еще две, только что приобретенные, где-то здесь, в одном месте, через каких-то людей, со словами: настоящий коллекционер никогда не открывает своих сообщников, — не так ли, коллега, — спросил Геду. Они тоже были серебряные, с чудесными золотыми украшениями на крышках в виде раскрывшихся цветков и бутонов роз, обе с золотыми монограммами. Очевидно, украдены из наследия старого Хоргошского графства, сказал Геда, посмотрев на изящно выполненные буквы инициалов.
Марича заинтересовал графский дом, он записывал имена, которые диктовал ему Геда, а потом вдруг начал по-свойски удивляться, почему господин Геда, — так он его все время величал, — не собирает что-нибудь действительно ценное. Поскольку все посмотрели на него с некоторым удивлением, он постарался развить свою мысль. Какой-нибудь фарфор, или серебро, или, скажем, мебель. Этого добра по Воеводине навалом, вот, вижу, есть и у вас. Я имею в виду, не собирать коллекцию, ведь вещи можно обменивать, кое-что продавать и покупать нужное вам. Вот, — он привел собственный пример, больше всего любит табакерки и собрал их уже достаточно, настоящий коллекционер никогда не называет точную цифру, не так ли, коллега, но он приобретает и другие вещи, в сущности, все что попадется. Схватит, а потом смотрит, куда что пристроить, говорит хулиганским тоном. Поэтому и Геде от всего сердца рекомендует собирать и что-нибудь более практичное, что-то, что может принести деньги, а уж остальное — для души. Для этого всегда найдется место.
Явно рассердившись, что судьба ставит его в один ряд с подобными людьми, Геда в ответ вскочил и произнес довольно едкую речь о ничтожности конкретной материи, или, как сказал бы Летич, один из своих трактатов против всего твердого, из которого бедняга и простак Марич понял мало или вовсе ничего.
Разрешите, прошу вас, обратился к нему Геда, на что тот слегка усмехнулся. Представьте, что мы здесь и сейчас вместо этих флакончиков рассматриваем какое-нибудь старое здание, крепостные стены, развалины какой-нибудь церкви или, например, кость мамонта, осколки глиняной чаши из древних времен, рисунок на античной вазе, серебряный кувшин или два метра какой-нибудь ткани времен Неманичей, и что! Разве все это нам не говорило бы лишь о времени, которое всегда прошедшее и которое безвозвратно умчалось, и нам сразу, с первого же взгляда ясно, что ничего из того, на что мы смотрим, не означает более того, чем оно когда-то было. Разве все, что я перечислил, не является всего лишь напоминанием о смерти? Влечет ли вас что-нибудь из этого в далекие туманные пространства, затемняет ли на мгновение сознание, окутывает соблазнительным теплом? Не знаю, как вас, но меня нет. Нисколько. Это слишком поздно остановленное разложение и эта обугленная материя оставляют меня совершенно равнодушным. У меня нет ни малейшего желания разглядывать полуразрушенные башни, надкусанные кости животных, обломки глиняных горшков, столовые приборы с чужими монограммами или потертые кресла на шатающихся ножках. Прошу вас! Позвольте! Все это холодное и мертвое, несмотря на то, что его все еще можно видеть, а кое-что может еще и послужить. Аромат, напротив, жив, потому что он может сохраняться только в живом состоянии. Он или исчезает, или живет, руин аромата не существует. Руины — это то, что потеряло запах. Только он, эта частица воздуха, только он может напитать нас неопровержимым доказательством существования. Он убеждает нас в постоянстве дыма, этого самого неустойчивого из всех явлений природы. Вот, скажите теперь сами, разве это не мистика? Дым — это не что иное, как синоним преходящего, скажете вы. Дым — непостоянство в чистом виде, это вам любой подтвердит. Есть ли на свете что-нибудь более эфемерное, спросите вы. Дунет ветерок и развеет в небытие. Полет бабочки может стереть всякий его след, как говорит мой отец. Но, опять же, смотрите, это так и не так. Существуют сотни закупоренных доказательств, в этих флаконах, ароматные остатки давних времен, которые опровергают это наше представление. Миллионы поколений бабочек сейчас — всего лишь пошлый и пустой воздух, но есть, и здесь мы это видим, некий ароматический эллипс, который существует и дышит почти три с половиной века. Разве это не триумф дыма, господа. Если мы сейчас возьмем…