Дом на улице Гоголя
Шрифт:
Утром она подходит к умывальнику, и в зеркале не сразу узнает себя. Серое, измученное, постаревшее лицо и — взгляд, напряженный, чужой.
Входит профессор Прошкин...
И тут перед глазами будто засветился экран, занимающий почти всё поле зрения, на его периферии оставались: салон автомобиля, в котором она ехала, мелькающие за окнами дома, люди на тротуарах. «Что происходит?!» — запаниковала Юлия. Когда ей раньше попадались литературные обороты вроде: «перед мысленным взором Лауры предстал замок на Луаре», она считала это не более чем литературными красивостями. Перед её мысленным взором никогда не возникало отчётливых визуальных представлений, она могла на несколько секунд представить себе лицо собеседника, но в основном
Профессор на экране садится к столу, кладет папку с бумагами. Слышен шелест бумаги, поскрипывание стула. И это ещё не всё! — она ощущает запах прошкинского парфюма. Кажется, это называется системными галлюцинациями, пыталась давать оценку происходящему Юлия. Пусть это галлюцинации, но если они помогут ей вспомнить всё, что с ней произошло в клинике, она на них согласна; и Юлия, ехавшая в такси по московским улицам, напряженно всматривалась, что там — на экране — происходит.
— Ну-с, приступим голубушка Юлия Павловна, — ласково говорит Прошкин и потирает руки.
«Понятно: косит под чудаковатого киношного профессора», — подумала Юлия, глядя на экранного Прошкина, и внутренне возликовала оттого, что начала узнавать себя, манеру своей внутренней речи.
— Вот что я должен сказать: очень, очень интересный случай вы собой представляете. Конечно, вы, Юленька, — уж позвольте старику вас так называть — останетесь у нас. Поверьте, это необходимо, прежде всего, вам самой. То, с чем вы живете, рано или поздно непременно приведет вас к психиатрам, да только они ничем не смогут вам помочь. Мне горько об этом говорить, но скорее всего, вам придётся доживать свой век в психиатрическом стационаре. А мы от кошмаров вас излечим, это я гарантирую. Сейчас я даже приблизительно не могу сказать, сколько времени потребует ваше лечение, месяца два, три, полгода, но выйдете вы из нашей клиники абсолютно здоровым человеком.
И ещё: ваш случай интересен мне лично, я не хочу его упускать.
Мы столкнулись с так называемым парадоксом времени. До четырнадцатого апреля тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года вы жили, как все окружающие, поступательно — из прошлого в будущее. А в тот день вы угодили в хрональную петлю и стали выписывать кренделя во времени. Потом в вашей истории восстановилось поступательно-линейное движение. Но узел из временных петель передавил ваш жизненный вектор в точке того, давнишнего, четырнадцатого апреля. Через этот узел вы не можете прорваться в своё прошлое. А ведь человек не может жить без прошлого — подсознание требует подпитки, вот вы и срываетесь в этом узле в очередной вираж по петле. Другими словами, насколько бы странным это ни казалось — всё, что вам снится в ваших особенных снах, происходило на самом деле.
Профессор откинулся на спинку стула, забросил ногу на ногу и продолжил:
— Люди еще мало знают о себе, о мире, в котором живут, а уж о времени вообще строят одни только предположения. Только совсем недавно догадались: оно не всегда линейно, может идти по спирали, по кругу, выделывать те еще коленца. После того, как мы кое-что о вас поймем, мы срежем узел со всех уровней вашей памяти, и течение жизни восстановится, как непрерывное развитие от младенчества до настоящего времени: сделаем вас, что называется, цельной.
— Что это значит — срежем? — раздаётся женский голос, и Юлия не сразу понимает, что слышит она сейчас саму себя, сидящую напротив Прошкина.
— Что это значит — срежем? — испуганно повторяет она.
Юлия увидела, как вздрогнул всем телом и испуганно оглянулся водитель. Картинка перед глазами растаяла. Она посмотрела на таксиста, парня с круглым веснушчатым лицом, и сказала извиняющимся тоном:
— Я, кажется, задремала. Долго еще ехать?
Таксист
— Да все, считайте, приехали, минут пять осталось.
На пути к зданию вокзала Юлия удрученно думала: «Разве возможно, чтобы доктор говорил своей пациентке о парадоксах времени, о том, что она попала в какие-то петли? И чтобы он нёс подобную чушь даже не на даче у общих друзей за пятой рюмкой водки, а в официальной обстановки клиники — нет, этого категорически не может быть. Получается, что я принимаю за воспоминания игру больного воображения. Тогда я напрасно ушла из клиники. Еще не поздно вернуться».
Она остановилась перед входом с надписью «Кассы билетов на поезда дальнего следования» и задумалась: почему ей вообще пришло в голову сбежать? И как удалось это сделать, если профессор не хотел упускать её особенный случай?
Всплыла слышанная когда-то фраза: «Психически больные люди хитры и изобретательны». Да, мы такие, горько усмехнулась Юлия.
Вспомнила: одышливая женщина в медицинском халате за приоткрытой дверью рыхлым голосом разговаривает по телефону:
— Но вы меня тоже поймите: я не имею права держать эту Астахову без истории болезни. Прошкин блатных понаберёт, а шишки потом валятся на меня. Вот интересно, на каком таком основании она находится тут со вчерашнего дня? Почему, спрашивается, её одежда не сдана? Сегодня прямо с утра настроение испортили — гардеробщик настоящий скандал устроил. В который раз уже приходят на консультацию к Прошкину, потом остаются в клинике, а верхнюю одежду в гардеробе бросают. Нет, это не первый случай. Вон, месяца полтора тому назад осталась мужская куртка, кожаная, дорогая. Я у себя её повесила — думала, родственники потребуют, так до сих пор никто даже не поинтересовался. Я не нанималась за незабранную одежду отвечать. А тапки? Ложатся-то в стационар со своими. А куда деваются те, которые завели для амбулаторных посещений? В этом году четыре или пять пар пропало. Сейчас позвоню Светке, пускай у прошкинской блатной вещи примет, ту одежду, что осталась у неё на номерке, заберёт, а тапки пусть в гардероб сдаст. Не хватало мне ещё из своего кармана за тапки платить.
Юлия оглядела помещение, в котором находилась, и обнаружила свой новый брючный костюм, аккуратно развешанный на спинке стула, а на его сиденье — проверенный в поездках саквояж. Подслушанный разговор наводил на тревожные размышления. Прошкин, разумеется, пребывал в клинике на особом положении. Но то, как мэтр поступал с ней, даже для него являлось чем-то исключительным, он нечасто таким образом отступал от принятых здесь норм. Загадка «блатных прошкинских» пациентов, так и не вернувших в гардероб тапочки, призывала к журналистскому расследованию, однако соображение о жуткой вероятности разделить их участь охладило профессиональный пыл. Нужно выбираться из этого странного места, и, скорее всего, после появления неведомой Светки такой возможности ей больше не представится.
Юлия схватила саквояж, побросала в него одежду, прикрыла всё полотенцем и беспрепятственно вышла из отделения в халатике и больничных тапках. Вовсе не из отделения! Выйдя на лестничную площадку, она оглянулась и увидела табличку на двери. Надпись начиналась: «Лаборатория...», дальше Юлия не помнила. Её мучили в неведомой лаборатории, как лягушку, как морскую свинку!
«А что если Прошкин говорил мне о временных ловушках именно для того, чтобы я посчитала, что угодила в ловушку безумия? Но зачем ему это может быть нужно? — недоумевала Юлия. И сама себе ответила: — Я ничего не знаю об этом человеке, у меня нет никаких данных, чтобы строить предположения о его истинных целях. Я знаю только, что панически боюсь этого странного, а, возможно, и сумасшедшего, профессора, абсолютно ему не доверяю, и что в результате его исследовательского интереса ко мне что-то случилось с моей памятью. Нет, я правильно поступила, сбежав из клиники».