Дома мы не нужны. Книга вторая. Союз нерушимый

Лягоскин Василий

– Да.., – протянул весело командир, – угощение, конечно не итальянское, но по нынешним временам поистине царское.

Итак на столе стояли: бутылка водки, неведомо как охлажденная так, что запотело и стекло, и этикетка, и какая-то серебристая рыбка, наклеенная поверх практически мокрой бумажки; большое блюдо с кусочками сельди и толстыми кольцами лука на ней, обильно политыми растительным маслом; соломенная корзинка без ручки, наполненная кусками черного хлеба. Несколько выбивался из общей картины кувшин с оранжево-желтой жидкостью внутри.

– Сок, – догадалась

Оксана, – скорее всего апельсиновый. Хотя тут больше подошел бы квас. Хотя где они могли квас достать? Но черный же хлеб с селедкой достали!

Вокруг графина аккуратно выстроились высокие бокалы; вокруг бутылки – четыре рюмки.

А командир потянул носом воздух – немного нарочито, поняла израильтянка, – и еще веселее спросил у нее:

– Ты будешь?

Оксана покачала головой.

– Что, и сок не будешь?

И опять израильтянка отказалась.

– Отлично, – непонятно чему обрадовался Кудрявцев, – нам больше достанется!

Девушка готова была обидеться, но вспомнила вдруг слова командира: «…не порть мне игру!», – и решила подождать – обидеться она могла и дома, где никто не будет ей мешать заниматься таким важным делом.

Кудрявцев – словно это он был хозяином стола – взял в руку бутылку, с одобрением прочел: «Белуга; ноль семь литра» и… скрутив крышку, вылил содержимое в два бокала так, что в бутылке не осталось ничего, а до краев бокалов осталось совсем чуть-чуть.

– Глаз алмаз! – похвалился он, подцепляя пальцем серебристую рыбку и вручая ее девушке, – сувенир!

– Но Саша.., – начала ужаснувшаяся такой дозе спиртного девушка.

– Тсс.., – подмигнул ей командир, и в глазах его плеснулось злое веселье, – мне теперь этот бокал что стакан семечек – те еще грызть полдня надо, а тут – как вода, только тяжесть в животе.

– А он? – Оксана кивнула на итальянца, замершего по ту сторону стола с открытым ртом.

– Его проблемы, – отрезал Кудрявцев и сел за стол, опять шумно потянут носом воздух, – лучше бы конечно подсолнечным маслом заправили, но ничего – и оливковое пойдет; говорят, оно полезней.

Девушка встала за стулом позади Александра, смахнув словно случайно несуществующую соломинку с его головы; итальянец тоже занял место за столом напротив. Он с понятным для израильтянки ужасом заглянул в бокал. А командир снова встал – уже с бокалом в руке.

– За что пьем? – спросил он, и тут же хлопнул себя по лбу свободной ладонью, – конечно же за присутствующую здесь прекрасную даму!

Кудрявцев так же медленно, как прежде паленый «Хеннесси», с видимым удовольствием (тоже показным – догадалась девушка) выцедил водку и, перевернув бокал, словно показывая – пусто! – притянул к себе Оксану. Его губы обожгли уста девушки – сначала горечью «Белуги», а затем неземной сладостью первого в ее жизни настоящего поцелуя.

Пожелай сейчас итальянец – автоматы, прислоненные к столешнице (командирский и отсутствующего временно профессора Романова) оказались бы в его руках без всякого сопротивления со стороны русских… Но нет – и за поцелуем, и за застывшим как изваяние Джентале внимательно следил Малыш.

Он

был первым, на кого посмотрела Оксана после упоительно долгих мгновений и пес, показалось ей, одобрительно кивнул. А полковник в первую очередь укоризненно покачал головой Паоло: «Что же ты?» – и итальянец наконец решился. Он судорожными глотками, не останавливаясь, словно понимая, что во второй раз может не решиться, влил в себя триста пятьдесят граммов жидкости и тут же ухватился за другой бокал, который, оказывается, успел наполнить соком.

Кудрявцев опять сидел за столом и с аппетитом закусывал. Он хитро подмигнул девушке, цепляя вилкой сочное кольцо лука, с которого капало оливковое масло, словно спрашивая: «Как у вас, в Израиле, после лука можно целоваться?». Оксана вернула улыбку: «Не отвертишься!»

Наконец второй бокал в руке Джентале опустел; командир тоже опустил вилку на край блюда, опустевшего на половину. На стол легла прозрачная папка, из которой полковник достал несколько листков:

– А как синьор Джентале посмотрит на это?

Итальянец пробежал глазами по страницам, недоуменно пожал плечами и снова вчитался – теперь уже более внимательно. А когда он, закончив, посмотрел на русских, Оксана не заметила в его глазах ни грамма опьянения – это был по прежнему жесткий, прагматичный человек, который готов был задать сейчас вопрос:

– А зачем вам, русским, это надо?

Гольдберг понимала его, потому что сама была готова задать его командиру вчера вечером, когда Маша Котова начинала печатать договор о дружбе и сотрудничестве между ними, русскими, и итальянцами (в тексте договор, естественно, был прописан заглавной буквой). Диктовал по памяти профессор Романов; командир лишь заставил внести в договор пункт о взаимной помощи на случай агрессии со стороны третьих лиц. А когда вопрос – зачем это надо? – все таки прозвучал, Кудрявцев на него уклончиво ответил: «Потом поймете… Лучше бы, конечно, до этого не дошло».

Теперь же он, улыбаясь, протянул Паоло ручку для подписи. Ту самую ручку с золотым пером, что когда-то лежала на столе израильского нувориша. Итальянский босс полюбовался на это чудо канцелярского искусства – понимал, видимо, толк в хороших вещах – и решительно поставил размашистую подпись на всех четырех листах: дважды под итальянским текстом и дважды под русским. Потом он задержал авторучку у глаз, словно ожидая, что новый союзник подарит ее в память о столь знаменательном событии, но у Кудрявцева был другой – гораздо более ценный подарок; такой, что удивились и Джентале, и Оксана, и, наверное, алабай.

Полковник отодвинул на край стола графин и пустую бутылку с рюмками и бокалами, и водрузил на их места оба автомата; потом, поколебавшись, достал поочередно из разгрузки четыре полных магазина и аккуратно пристроил их поверх оружия. Такое лицо, какое было в этот момент у итальянца, могло быть наверное, у маленького ребенка в день рождения, когда перед ним разворачивают подарки: «И это все мне?!»

Командир даже подвинул подарки по столу немного вперед, словно подтверждая: «Бери-бери, тебе.»