Древо света
Шрифт:
Губы хозяйки не дрогнули, хотя шутки она понимает.
Тщетны потуги развеселить Петронеле. Все равно что пытаться жердью отогнать набухшую тучу.
— Ох, дочка, чуть курицу не задрал. Что же теперь будет? — выпевает вдруг обычно хриплый голос. — Что будет? — вместе с вопросом звучит жалоба. И, хоть не ждет сочувствия, высовывается через порог кухоньки. Под тяжестью грузного тела дугой изогнулась палочка.
— Что случилось? Ястреб, что ли? — Елена не догадывается: может, действительно что-то страшное произошло, а может, пустые страхи навеяны одиночеством. Сквозь синевато-серую черточку губ протискивается
— Забыла разве, какую сволочную собачонку старик привел? Зверя, ирода! — Петронеле выпучила глаза.
— Когда же… курицу? Вчера?
— Где там вчера! — Старуха скрещивает руки на палке. — Нынче утром, вы еще спали. Утром этот чертов…
— Может, играл? Щенок же. — Елена старается не поминать его имени. — Все малыши любят играть.
— Говоришь, маленький? Кровопийца он с зубастой пастью! — Хозяйка сама разевает беззубый рот и, размахивая палкой, показывает, как нападал хищник, как разлетались куры. Скрюченные ревматизмом дрожащие пальцы изображают собачьи клыки, палочка выскальзывает из рук, укатывается в сторону. И не спорь — не переубедишь! Застывшие глаза уставились на воображаемую жуткую картину.
— Все-таки, кажется… — слышит Статкус несоглашающийся голос Елены. На такое, сдается, в свою пору осмелился бы только Олененок. — Я, конечно, не видела, но подумайте: разве справился бы с курицей такой малыш?
— Хорёк куда меньше, а кур душит!
— Хорек? Так нету вроде на усадьбе хорьков.
— Хорей-то нет, другого зверя дождались, другого хищника!
Елена упорно не желает соглашаться, пытается даже вызвать жалость:
— Ну какой он там зверь. Глазенки, как пуговицы. Смешной такой!..
— Мне этот, с пуговичками, чуть глотку не перегрыз! Глотку!
И, не дожидаясь, когда подадут ей откатившуюся палочку, отворачивается от покрасневшей, словно ей пощечину дали, Елены. Теперь снова затаится на своей кухне и начнет по привычке дудеть вслух, повторяя и свои, и Еленины слова, все больше ожесточаясь, с ноющим от ужаса сердцем. А день на редкость ясный, будто начало лета — не конец его. Листья лип в медвяной росе, пламенеет на солнце огромным подсвечником клен, над ним ныряют в синеве ласточки, небо поднимается все выше и выше, приглашая ввысь и душу человеческую, только необходимо, чтобы ты сумел оторваться от своих бед и болей — действительных или надуманных.
Четырехугольный косматый нос обнюхивает только что вытесанный кол. Вельс-Вальс-Саргис не только хозяйку разгневал, но и хозяина. Надоело гоняться за непоседой, вот и привязал. Теперь можно передохнуть, одно скверно: не знаешь, какую шутку он еще учудить может. Как бы не удавился — к привязи-то не привык. Хмурые взгляды Лауринаса нет-нет да и жмутся к кухоньке. Воинственное настроение старухи после бессонной ночи не обещает ничего хорошего. Тем временем веревка уже натерла собачонке шею, она дергается, подвывает, царапает землю.
— Всегда так. Не желает к новому привыкать. Что человек, что животная на дыбки встает, — переживает Лауринас. И сердится, и жалеет. — Покормить с руки, шелковым бы стал. Но чем, скажите, кормить? Может, знаете?
После беспокойной ночи и у хозяина синие круги под глазами, нездоровый румянец на скулах. В руках молоток
— Поди разберись, чем его, дурачка, кормить! Молока не лакает, сала не жрет! — все злее ударяет Лауринас по гвоздю.
— Так ничего и не ел? — озабоченно спрашивает Елена.
— Хозяйка его плитку шоколада оставила, так проглотил.
— Шоколадом, значит, кормите?
Статкус задал свой вопрос под руку, молоток соскочил со шляпки, саданул Лауринаса по пальцу.
— Не дождется! Не дождется он шоколадов-мармеладов! — подул на ударенный палец, неизвестно кому погрозил им. — Мяса не жалко, молока. Но чтобы конфетами? Что я, болван какой? Я колхозник, я за лен Почетную грамоту имею. Волк, бывало, за зиму целую кучу мослов сгрызет. Кто не знает — животное кормить надо. Но шоколадом? — Помолчал и, несколько успокоившись, попросил Елену: — Не сварили бы вы нам супчику?
Елена варила с косточкой, морковкой, картошкой, как человеку. Горстку крупы добавила, зеленью сдобрила. Супчик издалека щекотал нос. Собака сунула морду, поскользнулась, переступила и перевернула мисочку.
— Ах ты! Эдак, значит, барское отродье? — взвыл Балюлис. Умел и он свирепеть. Прихватил веревку и поднял пса в воздух вместе с колом. Сейчас тряхнет оземь изо всех сил трахнет, не смотри, что уже восемьдесят, что ноги слабы и одышка мучает — ручищи-то железные, все время имеют дело с молотком да косой. Прибавьте еще упорство, с возрастом не убывающее! Нет. Перехватил веревку и только несколько раз ударил ею. Правда, сильно. — Это тебе за супчик! Варил человек, старался, а ты, сукин сын!.. — выговаривал он пищащему комку шерсти. — А это за шоколад, чтобы не привыкал! Ничего, наголодаешься — свиное пойло жрать будешь!
Неизвестно, чем бы закончилась эта экзекуция, когда бы не послышался из-под горки скрип велосипеда.
Лауринас мрачно уставился на ведущую к усадьбе дорожку, на поднимающуюся по ней женщину. На сей раз он не шибко тосковал по гостям. Но ведь свой человек — Акмонайте! Не ее же стесняться. По имени не кличут: Акмонайте, или Почтальонша. Замужем не побывала — к пятидесяти уже, на щеках никому не нужные ямочки. Черные, сросшиеся над переносицей брови, большие серые глаза, носик в щеки, точно в тесто, провалился. А ведь прямым был, красивым.
— Спорим, дяденька Лауринас, не очень-то сегодня тебя мой приход радует, — осклабившись, свалила она с велосипеда кучу газет.
— А кто ты такая есть, дождик долгожданный, что ли, чтобы тебе радоваться? — Все-таки появление женщины развязало Лауринасу язык.
Ее привычки — резать в глаза правду-матку и этого вот спорим, да и немалой силушки многие опасались. Тем паче женихи. Но задирать задирали. Молодая была, здоровая, громкоголосая. Позабыты ныне те колхозные толоки, но и сейчас красиво поблескивают собранные на затылке в пучок черные, как у давнего дружка Акмонаса, волосы, сколько уже годочков пасущего коней на лугах Авраамовых. Потому и не вышла замуж его старшая, что после гибели отца вынуждена была тянуть младших братьев и сестер. Подрастали, выпархивали кто куда — в мелиорацию, в город, а она продолжала ходить за хворой матерью, надрывалась на ферме, пока не повесила через плечо почтовую сумку.