Другая история русского искусства
Шрифт:
Первое пространство драматических сюжетов Перова — это деревня. «Проводы покойника» (1865, ГТГ) показывают — не столько даже через понурость поз (опущенные головы и согнутые спины лошади и женщины) или унылый пейзаж, сколько через отсутствие похоронной процессии за гробом, через подчеркнутое одиночество, — главное в этом ощущении безнадежности: не смерть как таковую, а предоставленность каждого его собственной судьбе, ненужность человеческого существования. Перов дает нам понять: нет никакого деревенского «мира» (общины) — это выдумки славянофилов; каждый умирает в одиночку. Перовский «Гитарист-бобыль» (1865, ГРМ) — из того же круга сюжетов: привычное одиночество и тоска никому не нужного человека, единственное утешение которого — штоф с водкой и бессмысленное бренчание на гитаре.
Следующее пространство драматических сюжетов — это деревня в городе. Здесь господствуют темы не столько непосильного труда, сколько тоски и молчаливого отчаяния. Перов показывает финал привычной драмы: это панель, а потом река («Утопленница», 1867, ГТГ) или кабак, где пропиваются последние деньги, заработанные в городе («Последний кабак у заставы», 1868, ГТГ). Разница невелика: женщина в санях, ждущая мужа у кабака, ничем не отличается от утопленницы. Это тихая покорная тоска, которая, может быть, хуже отчаяния,
Последнее пространство драматических сюжетов Перова — это сам город и его жители. «Учитель рисования» (1867, ГТГ) показывает общий человеческий удел — деревенских детей-сирот и выпускника Императорской Академии художеств: невозможность вырваться из ежедневного тяжелого или скучного труда; усталость, покорность, обреченность, лишь усугубляемая в данном случае воспоминаниями о былых мечтах (об Италии, большой картине и брюлловской славе). Может быть, это самая депрессивная вещь Перова. Не потому, что здесь показана «судьба художника в буржуазном обществе» (бесконечные и, в сущности, никому не нужные уроки рисования для детей из богатых семей), а потому, что здесь нет крика, а есть лишь спокойное и молчаливое отчаяние, не утешаемое даже водкой, спасением простых душ.
Мелодрама и тем более драма требуют погашенного цвета. Перов, понявший это одним из первых, начинает эксперименты с почти монохромной гаммой. Это изменение колорита довольно подробно описывает А. А. Федоров-Давыдов: «Первое, что бросается в глаза в парижских работах Перова, это уничтожение мозаичной пестроты его ранних работ. „Савояр“ написан в почти монохромной серовато-сине-зеленой гамме. „Слепой музыкант“ — в коричнево-розовой. Эти две гаммы — серое, разыгрываемое от желтовато-серого через серо-зеленое к серо-синему, и коричневое, разыгрываемое от рыжего к розовому, становятся отныне надолго излюбленной гаммой Перова» [514] . В еще более сближенной гамме оливково-охристых и серо-черных тонов написаны «Шутники» Прянишникова. За эту аскетическую бесцветность, монохромность ранних передвижников будут потом упрекать все; однако без нее в живописи не было бы «святых шестидесятых».
514
Там же. С. 41.
Прогрессивный Петербург не порождает — в отличие от прогрессивной Москвы — нового искусства. «Святые шестидесятые» в петербургской художественной традиции — это скорее филантропические формы организации, призванные защитить художников от власти рыночной экономики.
Артель Крамского (официально утвержденная 9 июня 1865 года, но фактически существующая с конца 1863-го) в этом контексте предстает уже не как идейный кружок, а как фаланстер, общество взаимопомощи, своеобразная Армия спасения; нечто среднее между профсоюзом и религиозной общиной. Главная идея ее — понимаемая чисто филантропически взаимопомощь. Справедливое распределение доходов — главный «официально» декларируемый смысл существования Артели — осуществляется через общий фонд, общую кассу для помощи нуждающимся и больным художникам; через дополнительный «налог справедливости» с каждого заказа Артели («10 процентов от частных доходов каждого и 25 процентов от поступлений за работы артельного характера»). Бесплатный суп Армии спасения — иногда в буквальном смысле спасение от голода. Сам Крамской вспоминает: «Тогда необходимо было прежде всего есть, питаться, так как у всех четырнадцати было два стула и один трехногий стол. Те, у кого хоть что-нибудь было, сейчас же отпали» [515] .
515
Гольдштейн С. Н. И. Н. Крамской. М., 1965. С. 40.
Академические художники Петербурга, в принципе не ориентированные, в отличие от москвичей, на складывающийся рынок, на «популярное искусство», беспомощные и неспособные выжить в новых условиях, тем более лишенные защиты и покровительства Императорской Академии, правительства, двора и церкви, — это тоже «неудачники» новой эпохи. Артель кажется выходом многим [516] .
Здесь нет никаких проектов нового искусства, никаких заявленных художественных идей. Наоборот, Артель — в целях выживания, в поиске денег [517] — берется за выполнение любых заказов, главным образом казенных — образов для провинциальных церквей, копий императорских портретов для присутствий [518] . Четверги Артели — обязательные проповеди Армии спасения перед бесплатным супом — тоже существуют; но разговоры и чтения, как можно предположить, уже не столь важны, как в период до 1863 года, когда готовился бунт против Академии и нужно было доказать — ее первым ученикам — ненужность больших золотых медалей и пенсионерства. Важнее филантропические акции. Чахоточный товарищ Михаил Песков послан на средства Артели в Крым.
516
Коммуна Крамского не являлась единственной — даже в среде учеников Академии художеств. Почти одновременно возникает и коммуна Крестоносцева и Максимова. К ней Крамской (человек честолюбивый и претендующий на лидерство) испытывает вполне естественную ревность. Он пишет: «на беду, возникает еще одно общество художников, вооруженное всеми средствами, т. е. нанимает квартиру в хорошей части города и ассигновало для публикаций большую сумму денег» (Там же. С. 43–44).
517
У Крамского даже возникает проект создать посредническое
518
Собственно, именно такого рода заказы и были — до Артели и после нее — обычным заработком большей части выпускников Академии.
Собственное искусство Артели, сделанное не «на заказ», а «по велению души», носит одновременно и филантропический, и официальный характер; оно адресовано скорее власти, чем публике. Что, в общем, удивительно, если вспомнить «бунт 14-ти»; но, скорее всего, академические выпускники никакого другого искусства, кроме адресованного власти, просто не знают. Это, как правило, «венециановские» сельские идиллии с сентиментальным умилением народной жизнью в духе поздней николаевской эпохи; собственно, то самое высочайшее и всемилостивейшее «Освобождение крестьян», которое им было предложено в Академии на конкурс 1863 года. Даже не в смысле сюжетов (здесь, может и не присутствуют прямо «самодержавие, православие, народность», хотя «благоразумные землепашцы» имеются во множестве), а в смысле стиля, крайне идеализированного, который и определяет подлинное содержание: общее умиротворенное спокойствие, благообразные лица, округлость и гладкость формы, светлый колорит. Сложно сказать, что за этим стоит, чистый расчет или личный вкус; но, так или иначе, искусство «бунтарей» Артели — наименее интересная и наиболее конформистская часть петербургского искусства 60-х годов. Живопись москвичей этого времени — Перова или Соломаткина — выглядит на фоне первоначальной живописи Артели почти революционной.
Очень популярны в искусстве Артели сюжеты покупок у офени (офеня воплощает «народное» — мирное, идиллическое, почти нестяжательское — лицо торговли), подаваемой милостыни, привезенных из города подарков детям; «на земле мир и во человецех благоволение». Ни нищеты, ни отчаяния, ни смерти. В этой то ли утешительной, то ли ностальгической идиллии, тайно вздыхающей о николаевских временах, очевидно, и заключается специфическая петербургская филантропия.
Николай Кошелев — ближайший помощник Крамского — с наибольшей полнотой воплощает этот почти кичевый стиль Артели; идеальным образцом могут служить ранние «Дети, катающие пасхальные яйца» из ГРМ, датированные 1855 годом и, по-видимому, написанные им в возрасте 15 лет. Но и его «Офеня-коробейник» (1865, ГТГ) вполне мог быть написан в 1855 (а то и в 1823) году. «Поминки на деревенском кладбище» (1865, ГРМ) Алексея Корзухина показывают происходящее как красивый народный обряд (вроде пасхального катания яиц) [519] . Даже корзухинский «Сбор недоимок» (1868, Государственный музей истории религии) исполнен какого-то внутреннего покоя; это особенно впечатляет — увод со двора последней коровы, трактованный как буколический сюжет. Александр Морозов в «Выходе из церкви в Пскове» (1864, ГТГ) вводит солнечный свет в качестве главного — умиротворяющего и примиряющего — сюжетного мотива. Контраст бедных на паперти и господ, выходящих из церкви, является следствием естественного хода вещей (частью мировой гармонии [520] ), как в «Раздаче льна» Венецианова [521] . Вполне естественно упомянуть здесь «народные» жанры (например, «Селедочницу», 1867, ГРМ) раннего Константина Маковского, одного из «бунтарей» 1863 года и недолгое время члена Артели (как москвич, Маковский, вероятно, с самого начала был ориентирован на частное предпринимательство) [522] .
519
Любопытно сравнить деревенские похороны и деревенские поминки в исполнении Перова и Корзухина, написанные одновременно, в 1865 году.
520
Что, несомненно, было оценено по достоинству: Морозов — первым из артельщиков — получил за эту картину звание академика (1864).
521
Бенуа пишет: «Среди поколений 60-х годов всего один художник, и то третьестепенный, явился как бы запоздалым и одиноким венециановцем <…> это Морозов» (Бенуа А. Н. История русской живописи в XIX веке. М., 1995. С. 84). Не один, как видим.
522
Ориентация на частное предпринимательство в конце концов и стала причиной распада Артели в 1870 году. Непосредственным поводом для этого стали переговоры Николая Дмитриева-Оренбургского с Академией о предоставлении казенного пенсионерства (и отказ остальных осудить его за это); но нежелание все более успешных артельщиков платить процент в общую кассу было очевидным (Крамской — внесший огромную сумму с гонорара за росписи Храма Христа Спасителя — был исключением).
Глава 4
Искусство компромисса
Новый бидермайер середины 60-х годов может быть описан как вариант умеренного анекдотизма. В нем нет ни сатиры, ни мелодрамы; нет преувеличений любого рода (требующих от зрителя хохота или рыданий). Есть просто изображение «нравов» — как и полагается в натуральной школе; может быть, именно здесь продолжение традиции Федотова наиболее заметно. Здесь есть и федотовский «театр», иногда довольно сложный и занимательный по подробностям, и снисходительный юмор, и понимание поэзии мирной жизни.
Сюжет знаменитой картины Неврева «Торг. Сцена из крепостного быта. Из недавнего прошлого» (1866, ГТГ) принадлежит эпохе, когда девушек открыто продавали на вес. Здесь наиболее любопытны и характерны главный персонаж и сам тип ситуации, который получит широкое распространение в анекдоте первой половины 70-х годов, а именно — тип русского помещика с культурными претензиями и даже с искренней тягой к «духовному благородству». Степной помещик среди символов современной европейской культуры — французских книг и физических приборов в шкафу, а также портретов деятелей Французской революции — невозмутимо занимается работорговлей; и это не исключение, а правило. Такова специфика русской жизни и русской культуры — первобытные нравы среди театральных декораций Просвещения; это часть национальной идиллии.