Дуэль на троих
Шрифт:
Отец, конечно, приносил с собой согревающие напитки. Я поначалу не отказывался, а потом плюнул и на его водочку, и на свои разминки. Думал, авось простужусь, так переведут в какое-нибудь менее фантастическое место.
Отец каждый раз спрашивал, садясь напротив:
– Почему ты не хочешь хоть чуть-чуть поговорить со мной?
– Ты же не хочешь хоть чуть-чуть убивать месье Пикара? – отвечал я по-русски, подражая дилетантскому отцовскому прононсу.
– Ну, это же бред! Как тогда мы найдем второй свиток?!.. – заводился отец, но, глянув на меня из-под клокастых бровей, успокаивался. – Кстати, Жано, месье Пикар спас тебя от позорной смерти.
– Ну да?! Убедив императора, что я знатный лазутчик?.. И теперь я умру не на виселице, а на пыточном станке этого тролля! – усмехнувшись, я вновь укладывался на свою инфернальную лавку.
– Сам знаешь, что болтаешь глупости… – недовольно поджимал губы отец.
– Поживем-увидим, – ответствовал я и закрывал глаза.
Отец пересаживался ближе. Порой, убеждая все горячей, опускался передо мной на пол.
– Это не наша война, сынок! Мы же с тобой обсудили это еще по весне, в Париже! Что идем сюда только за нашим фамильным наследством!.. – Он загибал пальцы, напоминая главные задачи: – Забрать всё отсюда, выкарабкаться из долгов в Париже, поделиться с Пикаром… – вот, всё, что нам нужно. А Наполеон со своими амбициями, Кутузов, Москва, Петербург – да гори они огнем! Мы свободные люди свободной планеты!.. Жан, вспомни максимы Паскаля и сарказм Ларошфуко!..
– Это война моей родины, а значит – и моя война.
Так я сказал ему вчера и отвернулся к стенке, пахнущей дождевыми червями и чистой землей – той самой, из которой мы с Андрейкой в далеком детстве насыпали ратям Александра Македонского редуты и брустверы.
Отец вскочил и попытался заглянуть в мое лицо, словно проверяя – его ли это сын?
– Боже! – Он быстро заходил по малой камере. – И вот что сделали с тобой четыре года детства в этой земле?! Пока я улаживал судебные дела в Санкт-Петербурге и продавал имение… Идиот! – Он даже хлопнул себя по лбу ладонью. – Здесь что, все отравлено ядом патриотизма?! – теперь он саданул кулаком по мягкой стенке камеры. На ней осталась заметная вмятина, посыпался суглинок.
– Что-то вроде того… – улыбнулся я, не поворачиваясь и пожимая плечами.
– Ну хорошо! – Папаня остановился в центре камеры. – Оставайся где хочешь, хоть в Китае, хоть в Африке, хоть у черта на рогах! Я никогда не препятствовал твоим путешествиям, но… Отдай мне свиток. Пока я твой отец, свиток – мой!
Я все же перевернулся на спину и покосился на него.
– На первом листе было завещание…
– Что?! – Он весь так и скривился, почуяв неладное.
Я сел на лавке.
– Там было завещание нашего прадеда, боярина Беклемишева, казненного царем Василием Третьим. Сам понимаешь, сейчас я не могу дать его тебе почитать, но я помню наизусть. – Отец медленно присел на соседнюю лавку и насторожился. – Он пишет, – продолжил я, – ну, то есть пишет нам…
Истинный Бог, в этот момент на окно, за решеткой присел голубь!
А я цитировал по памяти:
– «…Об одном молю вас, дети, различать опалу царскую и саму Святую нашу Русь. Не бегите к полонезам да литвинам, не служите татям ласковым. На престол разбойник и глупец взойдет, да в ад провалится, а Русь пребудет вечно. Потому и грамоты сии, указующие путь к золотой мышце, запрячу в Кремле – дабы не далось мое богатство внуку моему нечаянному, по духу не родному, расточителю или предателю Руси. А в сердце державы, в Кремль, его едва ли пустят…»
– Ошибся здесь боярин, – усмехнулся прискорбно папаша.
А я продолжал:
– «…И в Писании сказано, где сокровище ваше – там и сердце ваше. И я говорю вам: если сердце ваше – на Руси, сокровища мои берите, а нет – отступитесь в пределы свои…»
Тут с визгом распахнулась железная дверь, и в камеру буквально впрыгнул Пикар. По его перекошенной роже было несложно понять, что этот черт тайной службы подслушал всё дословно.
– Он блефует! – заорал полковник чуть ли не в ухо отцу. – О-ля-ля, как красиво! Ты понял? Он намекает, что по завещанию перевозить в Европу ничего нельзя, и раз твое семейство в эмиграции – так значит, и свиток не твой!
– Он не намекает, он ясно это сказал, – грустно молвил отец.
Он посмотрел мне в глаза, и я не отвел взгляда.
Пикар лихорадочно метался по камере.
– Ха-ха! Он думает, что загнал нас в тупик! – Он подскочил ко мне, брызжа слюной: – Да ты сам – в тупике!
Полковник все же попробовал взять себя в руки, нервно похлопал отца по плечу.
– Пойдем, выпьем, старина Бекле! – И снова взвился на меня: – Сейчас я прикажу тебя пытать! – Он подмигнул отцу, думая, что делает это незаметно. – И ты мне выложишь все в лучшем виде!
Поднявшись, папаня утомленно повернул Пикара за плечи к выходу.
– Он одумается.
– Я знаю. У меня все быстро одумываются! – подтвердил полковник, плотоядно оглядываясь на меня. Но отец продолжал что-то шептать ему на ухо, приобняв за плечи.
– Попробуй, – вполголоса ответил Пикар. – А чтобы легче думалось, – опять крикнул он мне уже от порога, – ни бургундского, ни более патриотических напитков предлагать не буду! С провиантом у самих перебои, чтобы еще делиться с врагом.
Отцу он уже не подмигивал. А значит, вполне мог исполнить угрозу. Тут уж и папаня нахмурился, развернул к себе раздухарившегося полковника.
– Ребенок и так слабо соображает. А без пищи загнется совсем!
– Какое везение, – выпалил ему в глаза Пикар, – умереть на родимой земле! – И, отбросив руки Бекле-старшего, шагнул из камеры…
Из записок полковника Пикара
…Тем вечером, действительно, Басьен откупорил последнюю бутылку.
Еще не веря такому несчастью, я рылся во всех ларях, ящичках, закутках, пазах, нишах, гротах… иных темных углублениях спальни и кабинета (прежде эти поиски не подводили!), все тщетно!
– Сыр и масло тоже на исходе, – сказал Басьен, прибирая со стола тарелку с покривившимися желтыми кусочками.
Я отнял у него тарелку и перед Басьеном демонстративно прожевал последний сыр.
– Ты вот что… – сказал я ему, еще жуя. – Приготовь для старого Бекле «отдельный кабинет» с решетками на окнах. От греха подальше.
Басьен кивнул и вышел прочь.
Из записок адъютанта императора, Жерара Дюпона
В комнатах становилось все холоднее. И император кутался в две русские собольи шубы, даже сидя у камина.