Двенадцать детей Парижа
Шрифт:
– Если ты вырос не на конюшне, то где? – спросил Матиас мальчика.
– Здесь, в Вилле. Во Дворах.
Тот, кто взял Грегуара из колыбели в соборе Нотр-Дам, сделал это не из сострадания, а для того, чтобы использовать его как подручного в банде грабителей. До определенного возраста его уродливая внешность позволяла заработать гораздо больше, чем другим попрошайкам. Когда мальчик подрос, его использовали как приманку, научили срезать кошельки и выхватывать сумки. Он жевал мыло, имитируя припадки, и выслеживал богатых людей, выбирая жертв для грабежа. Грегуар видел, как его товарищей обезглавливали и вешали на Гревской площади. Однажды он заметил, что воры собираются украсть лошадь и телегу с добром, и предупредил хозяина, который впоследствии обнаружил, что его помощник в сговоре с преступниками. В порыве благодарности – вовсе ему не свойственной – этот человек предложил Грегуару работу. Это был конюший Энгель.
– Значит, ты преуспевал, – сказал Тангейзер, – пока не появился я.
– С новым помощником Энгелю придется больше работать самому. Он возьмет меня обратно, – уверенно заявил мальчик.
– Сомневаюсь.
В церковь вбежал Люцифер. Пес тяжело дышал, и вид у него был такой, словно, несмотря на свое состояние, он нашел самку своего вида, которая проявила к нему благосклонность. Дворняга исследовала мертвые тела и выбрала два из них, чтобы пометить.
– Если собираешься взять пса домой, следует научить его приличным манерам, – заметил госпитальер.
– У меня нет дома, – покачал головой Грегуар. Это была не жалость к самому себе, а констатация факта.
– Я имел в виду мой дом, на юге. Поедешь туда со мной?
Мальчик уставился на рыцаря во все глаза. Потом он моргнул, словно отгоняя видение.
– Да, сударь, – пробормотал он, похоже не веря в то, что услышал.
– Я не собираюсь умирать в Париже, – заверил его Матиас. – А паж мне не помешает.
– Паж?
– Это более благородный вариант лакея, да и жалованье у него побольше.
Эти подробности сделали перспективу более осязаемой. Грегуар просиял.
– Вы уже видели свою жену? – спросил он, словно ему не терпелось отправиться в путь.
– Это следующая моя обязанность, которую я долго откладывал.
– Я вам сочувствую.
– Отнеси торбу и оружие на кухню. И найди какую-нибудь еду.
Грегуар сунул руку под рубашку, вытащил сверток мятой ткани, пропитанной потом и водой, и протянул своему господину. Только увидев мокрую ленту, которой был перевязан сверток, тот сообразил, что это крестильная сорочка.
Перекрестившись, он приблизился к гробу.
Покойная лежала головой к алтарю. Иоаннит замер.
Тело было незнакомым ему. Рост, формы, телосложение – всё было другим.
Тангейзер ринулся вперед. Труп был завернут в белую простыню, край которой закрывал лицо. Рыцарь откинул ткань. Перед ним было женское лицо – восковое, серое, обезличенное смертью.
Но это была не Карла.
Матиас уронил сорочку на пол.
Он приготовился к боли, но никак не к полной растерянности. Конечно, он испытал облегчение от того, что мертвое тело не принадлежало его жене, но это облегчение было абстрактным – мыслью, а не чувством. Бремя страдания почти раздавило госпитальера. Такого груза ему еще не приходилось нести. Ни что-то материальное – сталь, камень, – ни даже любовь не могли сравниться с этой тяжестью. Но Тангейзер выдержал. Страдание стало его неотъемлемой частью. Он превратился в человека, который носит страдание в себе, и оно не уничтожило его. Может, у него не было на него права? И страдание исчезло? Но разве может исчезнуть подобная тяжесть? Тем не менее она испарилась за одно мгновение, оставив после себя пустоту. Рыцарь ничего не чувствовал.
Он подумал о женщинах, которых сегодня сделал вдовами, о детях, которые уже никогда не увидят отцов, о горе, которое сеял без оглядки и жалости.
Пустоту в его душе заполнил страх, который уничтожила смерть Карлы. Матиас уже привык к ней, как и к тяжелому грузу страдания, причем привык быстрее, чем вдовы.
Он снова повернулся к гробу, в котором не было его супруги.
Где она?
Жива ли?
Страх рвался наружу, грозя уничтожить его окончательно, завершить то, что начало горе.
Если Карла жива, он может снова ее потерять. Хотя неизвестно, хватит ли у него сил оплакать ее во второй раз. Если не хватит, он недостоин жить.
Даже если Карлу не убили в особняке д’Обре, убежать она не могла. Свидетельством тому было тело Алтана Саваса. Только смерть могла заставить серба оставить свою госпожу. С этого мгновения грабители могли делать с ней все, что пожелают. И Тангейзер мог представить их желания. Оставить ее в живых они могли лишь ради развлечения. Кое-кому нравятся беременные женщины. Карла находилась у них в руках целый день – вместе с ребенком, которого она носила. Жива ли она или негодяи позабавились с ней, а потом убили? Матиас никогда не узнает, мог ли он спасти ее от того и другого.
Вот в чем причина его вины и его страхов. Вовсе не горе остановило его на лестнице дома д’Обре и уж точно не малодушие. Это было чувство вины, потому что он виновен: в том, что оказался плохим мужем, в эгоизме, тщеславии и невнимании, в том, что оставил ее одну, во всех неверных решениях, которые принимал в Париже, в том, что опоздал. Это был страх, потому что он многого боялся: отцовства и связанных с ним обязанностей, потери свободы, рождения еще одного мертвого ребенка.
Вот почему у него не хватило смелости подняться по лестнице и встретить обвинения, которые предъявили бы ему мертвое тело Карлы и собственная совесть. И своей трусостью он еще раз предал любимую женщину, бросил ее на поругание чудовищам, поддавшись праведному гневу и жалости к самому себе.
Раньше он не знал, что такое чувство вины и страх.
Теперь знает. И они останутся с ним навечно.
Хватит.
Хватит страха, вины и отвращения к самому себе!
Все это – и вечность тоже – может подождать до завтра.
Тангейзер посмотрел на распятие над алтарем. Он не сомневался, что душа его темна. Но о тьме он тоже ничего не знал. Иоаннит не стал молиться. Свет ему не нужен. Опускается ночь, и сквозь нее его проведет только тьма.
Рыцарь призвал на помощь холодную ярость. И она пришла.
Ла Фосс сидел на полу в коридоре, разглядывая свои раны. Тангейзер схватил его за голову, вцепившись пальцами в его лицо под скулами, рывком поднял на ноги и прижал к стене. Глаза священника закатились, как у заарканенной коровы. Он вскрикнул от боли в пережатых лицевых нервах.
– Где моя жена?
– Не знаю! Я пытался вам сказать, что в гробу…
– Она жива?
– Я не знаю!
Боль была так сильна, что извивающийся отец Филипп отважился схватить запястья Матиаса, за что получил удар коленом в пах, после чего рыцарь надавил на его лицо еще сильнее.