Дверь в лето (сборник)
Шрифт:
Это был трагический персонаж в классическом древнегреческом смысле, великий человек, даже более, чем просто великий, на пути к гибели. Он мог бы по праву стоять в одном ряду с Эйнштейном, Бором и Ньютоном; немногие специалисты по общей теории поля могли постичь всю значимость его открытия. А теперь этот блистательный разум был отравлен горечью разочарования, подточен возрастом и пропитан алкоголем. Я словно посетил развалины некогда величественного замка — крыша обрушилась внутрь, половина колонн повалена и над всем царствуют заросли дикого винограда.
Но и в этом состоянии он был гораздо мозговитее, чем я в свои лучшие времена. Я впервые в жизни встретил настоящего гения и смотрел на него с болью, представляя, чем он был раньше.
Когда я подошел к нему, он поднял голову, посмотрел мне прямо в лицо и сказал:
— Опять вы.
— Сэр?
— Разве вы не учились у меня?
— К сожалению, нет, сэр. Я не имел этой чести. — Как и всем, ему показалось, что он уже видел меня когда-то, теперь я решил в меру сил сыграть на этом. — Может быть, вы имеете в виду моего кузена, да профессор? Он поступил в 1986 году и одно время учился у вас.
— Наверное. И как его успехи?
— Ему пришлось уйти из университета, сэр, диплома он так и не получил. Но о вас у него остались самые теплые воспоминания, он всем и каждому хвастался, что учился у вас.
Если хотите понравиться мамаше, говорите, что ее ребенок — чудо. Доктор Твишелл пригласил меня сесть и великодушно разрешил заказать для него выпивку. Его ахиллесовой пятой было тщеславие. Те четыре дня не пропали для меня даром: я собрал о нем кое-какие сведения, выяснил, какие газеты он выписывал, каких степеней и почетных званий удостоен, какие книги написал. Одну из них я попытался прочесть, но увяз на девятой странице, зато нахватался кое-каких словечек.
Я представился ему писателем-популяризатором, сказал, что собираю материал для книги “Непризнанные гении”.
— И о чем она будет?
Я смущенно признался, что книга еще в стадии замысла, но мне хотелось бы начать ее с популярного рассказа о его жизни и работе… если, конечно, он поступится своей широко известной скромностью. Конечно, я хотел бы получить материал из первых рук.
Это была грубая лесть и он, конечно, на нее не клюнул. Но я напомнил ему о долге перед будущими поколениями, и он согласился подумать. К следующему дню он надумал, что я собираюсь посвятить ему не главу, а всю книгу, проще говоря — написать его биографию. Поэтому он говорил и говорил, а я записывал… по-настоящему записывал, блефовать было нельзя — время от времени он прерывался и просил меня прочесть мои заметки.
Но о путешествии во времени он помалкивал.
Наконец, я не выдержал:
— Доктор, правду ли говорят, что какой-то полковник буквально выбил у вас из рук Нобелевскую медаль?
Три минуты кряду он витиевато ругался.
— Кто вам сказал об этом?
— Доктор, мне по роду занятий приходится консультироваться в Управлении Безопасности… разве я не говорил вам об этом?
— Нет.
— Там вот, там один молодой доктор философии рассказал мне всю эту историю и совершенно искренне заявил, что ваше имя гремело бы в современной физике… если бы вы решили опубликовать ваше открытие.
— Хррмф! Чертовски верно.
— И еще я узнал, что открытие засекречено… по приказу этого полковника… Плашботтома, кажется.
— Трашботем. Трашботем, сэр. Жирный, тупой, надутый болван из тех, кто готов прибить гвоздем шляпу к голове, лишь бы не потерять. Надеюсь, когда-нибудь он так и сделает.
— Очень жаль.
— О чем вы жалеете, сэр? О том, что Трашботем — дурак? Так в этом природа виновата, а не я.
— Жаль, что мир не узнает этой истории. Я понимаю, вам запретили говорить об этом.
— Кто это мне запретил? Что захочу, то и расскажу!
— Я могу вас понять, сэр… я знаю от моих знакомых из Управления Безопасности.
— Хрррмф!
Больше в этот вечер я из него ничего не выдоил. Только через неделю он решил показать мне свою лабораторию.
Все прочие лаборатории давно были отданы другим исследователям, но лаборатория Твишелла все еще числилась за ним. Ссылаясь на режим секретности, он запретил, кому бы то ни было заходить туда, доколе вся аппаратура не рассыплется в прах. Когда мы вошли, воздух там был, как в забытом склепе.
Он еще не напился до той стадии, когда на все наплевать, да и а ногах держался твердо. Крепкий был мужик. Он развил передо мной математическое обоснование теории времени и темпоральных перемещений (ни разу не назвав их “путешествиями во времени”), но записывать за ним запретил. А я и не смог бы, если бы даже захотел. То и дело он говорил: “Ну, это очевидно…” и пер дальше, хотя очевидно это было только для него да еще, может быть, для Бога.
Когда он закончил, я спросил:
— Мои знакомые говорили, что вы так и не смогли отградуировать аппаратуру. Не снижает ли это значение открытия?
— Что? Чепуха! Если что-либо нельзя измерить, молодой человек, то это уже не наука. — Он немного поклокотал, словно чайник на конфорке. — Смотрите сюда. Я покажу вам.
Он отошел и занялся подготовкой опыта. Свою кухню он называл “фазовой темпоральной точкой”. Для человека непосвященного это была низкая платформа с решеткой вокруг нее плюс приборная доска не сложнее, чем у парового котла низкого давления. Уверен, что останься я один, я бы вскоре разобрался в управлении, но мне было строго-настрого приказано стоять на месте и ни к чему не прикасаться. Я опознал восьмипозиционный самописец Брауна, несколько мощных соленоидных переключателей, еще дюжину более-менее знакомых деталей, но без принципиальной схемы не смог связать их воедино.
Он обернулся ко мне и спросил:
— Есть ли у вас мелочь?
Я выгреб все из карманов и протянул ему. Он выбрал две новеньких пятидолларовых монеты — изящные зеленые шестиугольники из пластмассы, их выпустили только в этом году. Учитывая состояние моего бюджета, я был бы рад, если бы он выбрал монеты помельче.
— Ножик у вас есть?
— Да, сэр.
— Выцарапайте на них свои инициалы.
Я послушался. Потом он велел положить их рядом на площадку.