Дверь в лето (сборник)
Шрифт:
Он остановился, и скрестил руки на груди. Минуту все молчали, потом в зале возник шумок. Наконец, вмешался председатель.
— Вы кончили, доктор Пинеро?
— Что еще я могу сказать?
— Но вы не рассказали, как вы сделали ваше открытие.
Пинеро поднял брови.
— Вы всерьез надеетесь, что я позволю мальчишкам играть плодами моей работы? Это опасное занятие, друзья мои. Я доверяю его только тому, кто его понимает, а именно — себе, — и он постучал себя в грудь.
— Но каким же образом мы узнаем, что за вашими словами что-то стоит?
— Очень просто. Вы создаете комиссию, я показываю ей аппарат в действии. Если он сработает — отлично, вы это засвидетельствуете, если нет — я дискредитирован и извинюсь перед вами. Я, Пинеро, извинюсь перед вами.
Из задних рядов поднялся худой, сутулый человек. Ему предоставили слово и он сказал:
— Господин председатель, уважаемый доктор говорит это всерьез? Не кажется ли вам, что он предлагает подождать лет двадцать-тридцать, пока испытуемый не умрет, тем самым подтвердив его правоту?
— Фи, какая чушь! — ответил Пинеро, не дожидаясь ответа председателя. Неужели вы столь невежественны в статистике и не знаете, что среди большой группы людей всегда найдется хоть один, кому суждено умереть в ближайшем будущем? Вот что я предлагаю — я обследую каждого из сидящих здесь и укажу того, кто умрет в течение ближайших двух недель, скажу день и час его смерти, — он обвел собравшихся свирепым взглядом. — Вы согласны? С места поднялся солидного вида человек и начал говорить рассудительным тоном:
— Лично я категорически против такой методики эксперимента. Как медик, я могу с сожалением констатировать, что большинство моих коллег страдают серьезными сердечными заболеваниями, и если доктору Пинеро известны их симптомы, а это не вызывает сомнений, то он и без упомянутого аппарата может с точностью предсказать кончину любого из них.
— Доктор Шепард совершенно прав, — поддержал его другой оратор. — Чего ради нам тратить время на колдовские трюки? Я уверен, что этот человек, называющий себя доктором Пинеро, пытается использовать наше собрание в своих личных целях, заставить нас участвовать в фарсе, плясать под его дудку. Я не знаю сути этого рэкета, но ясно вижу намерение использовать нас для рекламы его делишек. Я думаю, господин председатель, нам следует вернуться к нашим текущим делам.
Это предложение было встречено аплодисментами, но доктор Пинеро не успокоился. Игнорируя крики, он продолжил свою речь, мотая головой, с всклокоченными волосами.
— Варвары! Имбецилы! Тупые болваны! Ваши умишки не в силах понять величайшего открытия всех времен. От вашего свинского невежества и Галилей в гробу перевернется. И у этого толстого болвана повернулся язык назваться медиком. Ему есть более подходящее название! А этот лысый коротышка… Вот в ы! С философским видом несете чепуху о жизни и о времени, судите о них в узких рамках своих понятий. Что вы о них знаете? Вас даже не научили отличать при случае правду от лжи, — он уже брызгал слюной. — Вы называетесь Академией Наук. Вы — сборище могильщиков, которые заняты только тем, что бальзамируют отжившие идеи предшественников.
Он перевел дух, взялся за углы кафедры и трахнул ею об пол. Репортеры вскочили на ноги. Председатель объявил перерыв.
К доктору Пинеро бросились из ложи прессы. Он упруго шел по проходу, улыбаясь и насвистывая какой-то мотивчик. От его агрессивности не осталось и следа. Вокруг него сгрудились репортеры.
— Как насчет интервью, док?..
— Скажите, что вы думаете о новой системе обучения?
— Каковы ваши взгляды на загробную жизнь?
— Док, снимите вашу шляпу, сейчас вылетит птичка. Поверните голову.
Он широко улыбался им.
— Подождите, ребята, не все разом. Я сам собирался позвать вас. Как насчет того, чтобы пойти ко мне?
Через несколько минут они уже расположились в грязной комнате Пинеро и закурили сигары.
Пинеро оглядел их и просиял.
— Что вам налить, ребята? Виски, скотч или бурбон? — он казался совершенно беззаботным. — Ну, ребята, что бы вы хотели узнать?
— Давайте по порядку, док. Вы в самом деле что-то изобрели?
— Изобрел, друг мой, изобрел.
— Расскажите нам об этом. Ведь в Академии вы, по существу, ничего не рассказали.
— Извольте, дорогие мои. Это мое изобретение. Я собираюсь делать из него деньги. Готовы вы рассказать об этом в газетах?
— Выкладывайте скорее, док, если хотите попасть в утренний выпуск. Что вы используете? Хрустальный шар?
— Не совсем. Хотите посмотреть на мой аппарат?
— Естественно. Где он у вас?
Пинеро повел репортеров в соседнюю комнату.
— Вот он, ребята.
Они увидели громоздкий аппарат, чем-то похожий на медицинскую рентгеновскую установку. Было видно, что аппарат работал на электричестве, на нем было несколько приборов со знакомыми символами, хотя нельзя было понять, зачем они здесь.
— Как он действует, док?
Пинеро сморщил губы в презрительной усмешке и немного помешкал.
— Вам всем, наверное, знаком трюизм, что жизнь имеет электрическую природу. Это не совсем верно, однако, это поможет вам понять мою идею. Часто говорят, что время — это четвертое измерение. Возможно, это так и есть, а возможно и нет. Об этом так много говорили, что фраза потеряла смысл и стала языковым штампом, которым пользуются одни болваны. Но я хочу показать вам это воочию.
Он подошел к одному из журналистов.
— Возьмем, к примеру, вас. Ваше имя, если я не ошибаюсь, Роджерс? Так вот, Роджерс, вы, как пространственно-временное явление, обладаете четырьмя измерениями. В вас футов шесть роста, дюймов двадцать в ширину и в толщину не более десяти дюймов. Во времени вы тоже обладаете протяженностью где-то с 1916 года. За это время вы прошли по оси времени до того момента, который мы называем Настоящим. На одном конце оси — младенец, пахнущий кислым молоком и пачкающий пеленки, на другом конце — старик, которому где-то около восьмидесяти лет. Представим это пространственно-временное явление, то есть Роджерса, как некую форму в виде человека, которая протянулась сквозь годы и находится одним концом в материнской утробе, а другим — в могиле. Сейчас она проползает мимо нас и, разрезая ее поперек, мы воспринимаем одно отдельное тело. Но это неверно. Это лишь физическая протяженность нашего червя, протянувшегося сквозь годы. Физически — эта протяженность представляет собой целое поколение, нечто вроде того, как виноградная лоза выбрасывает усы — эта форма порождает другие. Мы впадаем в ошибку, если будем рассматривать эту лозу как нечто отдельное и индивидуальное.