Двор чудес
Шрифт:
— Разбойник Манфред? — с затаенным ужасом спросил король.
— Да, государь! Тот, кто имел дерзость схватиться с Вашим Величеством у усадьбы Трагуар, тот, кто имел еще большую дерзость явиться в Лувр и бросить вам вызов! А другой — его проклятый товарищ Лантене!
— Они в Фонтенбло!
— Вы, конечно, не забыли, Ваше Величество, что один из этих негодяев смеет поднимать глаза на герцогиню де Фонтенбло?
О нет, король об этом не забыл…
— Пошли! — приказал он Ла Шатеньере.
Король спустился в парадный
— Государь мой, — сказал он офицеру, — какие приказы вы отдавали часовым?
— Обыкновенные приказы, государь: как салютовать…
— Речь не о салюте! — в гневе вскричал король. — Я говорю с вами про оборону замка!
— Оборону? — растерянно пробормотал офицер.
— Именно! Что вы будете делать, государь мой, если к ограде подойдут злоумышленники! А предполагать злой умысел надо всегда! Я вижу, вы никаких приказов не отдавали… Хорошо же меня, право, охраняют!
— Простите, государь! В замок никто не может войти без личной встречи с офицером охраны.
— Этого недостаточно. С этой минуты всякий, мужчина или женщина, днем или ночью, кто подойдет к ограде ближе им на двадцать шагов, должен будет удалиться. В случае неповиновения немедленно стрелять. Замените сейчас же алебардщиков аркебузирами. Поставьте не одного часового у каждых ворот, а двух с заряженными аркебузами, пусть будут готовы стрелять во всякого, кто подойдет. Вот мой приказ, государь мой. Пошли, Ла Шатеньере.
Король вышел из кордегардии, оставив офицера в полном замешательстве.
— Сколько у нас караулов? — спросил Франциск своих спутников.
— Четыре, государь. Самый сильный — тот, что охраняет парк.
— Осмотрим все.
Ла Шатеньере провел короля по всем кордегардиям, где Франциск отдал один и тот же приказ. По замку тут же разнесся слух, что ожидают нападения врагов, но каких врагов — никто не знал.
Король не только посетил караулы: он обошел весь парк, останавливался у каждого часового, велел им смотреть в оба, обещал за хорошую службу много золота, а за небрежение и недосмотр — дыбу и четвертование. Уже среди дня, утомившись и насилу успокоившись благодаря своим распоряжениям, он вернулся в свои покои.
И все потому, что Ла Шатеньере шепнул ему на ухо два имени: «Манфред и Лантене».
XXVII. Мать в пути
Теперь мы опять позовем читателя в лачугу несчастной Маржантины. Это было на другой день после того, как Кокардэр нашел Манфреда и внезапно увел его от Маржантины, чтобы попытаться спасти Лантене.
С Маржантиной после ухода Манфреда случился припадок. Когда это с ней бывало, она выбегала растрепанная, растерзанная, носилась чуть ли не по всему Парижу и все звала дочку. К полуночи, не чуя ног от усталости, она вернулась в свое убогое жилище и проспала до полудня.
Мы застанем ее сидящей на корточках в углу, бессмысленно глядящей на дверь; она пыталась
— Цыганка-то, — ворчала она, — мне говорила, что Манфред поможет отыскать дочку! А Манфред ушел… И дочки нет… Ах я бедная, бедная! Все-то на свете против меня!
Так она жаловалась про себя, и тут открылась дверь и вошла знатная дама. У Маржантины, как у многих сумасшедших была превосходная память на лица. Она тотчас же узнала вошедшую.
— Прекрасная дама! — прошептала она.
«Прекрасной дамой» она звала герцогиню д’Этамп. Герцогиня была одна.
— Что ж, дорогая моя Маржантина, — промолвила она с улыбкой, — ты мне рада? Узнаешь меня?
— Узнаю, — ответила безумная.
— Узнаешь… — сказала герцогиня, стараясь скрыть недовольство. — Узнаешь — значит, знаешь, что я тебя очень люблю и все готова сделать для твоего счастья.
— Меня никто не любит, — мрачно ответила Маржантина. — Да и не нужно мне, чтобы меня любили. Лишь бы оставили меня в моей норе, как мне удобно. И нет у меня счастья, кроме как думать.
— И о чем же ты думаешь?
— Мало ли о чем…
— А хочешь, бедняжка, я расскажу тебе, о чем ты думаешь, когда сидишь вот так в уголке: грустная, одинокая, всеми забытая, кроме меня? Ты думаешь, как была молода… вспоминаешь те времена, когда была еще краше, чем сейчас… ведь ты и теперь красавица, знаешь ты это? Думаешь о том городе, где ты любила, о том человеке, которому отдала сердце навсегда. Город тот назывался Блуа, а человека звали Франсуа.
Маржантина кивнула.
— Хорошо вы говорите… — прошептала она. — Я бы и сама точно то же самое могла бы сказать…
— А еще, — продолжала герцогиня, — ты думаешь о пропавшем ангелочке, о белокуром херувимчике, и когда ты вспоминаешь ее ласки, то и смеешься, и плачешь…
— Как положит бывало, вот сюда свои лапки… — показала себе на шею, забыв обо всем, Маржантина. — Господи Иисусе, как мне этого не помнить! Да я только этим одним и живу! Как обнимала меня крепко, как смеялась…Так и вижу те ямочки на щечках, когда смеялась она, и зубки ее жемчужные… чистый жемчуг, чтобы вы знали!
Герцогиня не перебивала Маржантину. Она подвела безумную туда, куда и хотела. Одно за другим пробуждались в несчастной воспоминания…
А кончилось все, как всегда, припадком и рыданьями.
— Никогда мне больше ее не видать… кончено все! И вы мне обещали… и цыганка тоже обещала… А я знаю: все кончено, никогда мне больше не видать моей Жилет…
Герцогиня только этого и дожидалась.
— А я тебе говорю, — воскликнула она, — что ты увидишь ее, как только захочешь!
— Ох, не говорите! Я от таких слов только пуще страдаю, а вам того и надо…
— Да зачем мне надо, чтобы ты страдала, бедняжка? Вот еще! Нет, ты знаешь: я о тебе забочусь, я тебя жалею, бедную мать… Ты искала свою дочку, а я нашла…