Дзен футбола и другие истории
Шрифт:
– Не знаю, не знаю, – сопротивляюсь я, – мне и такие попадались. Правда, не дома, а в Сан–Тропезе, большая часть которого собирается в гавани, чтобы смотреть на меньшую, швартующую свои миллионные яхты. С одной из них сошла отчаянно скучающая пара в ковбойских сапогах и пухлом золоте. Стремительно оглядев голодранцев (лето!), они выдернули из толпы себе подобного и повели на борт хвастаться. Не умея себя занять ничем другим даже в древнем Провансе, они ездили по свету в надежде узнать, что другие делают с деньгами.
– Думаю, Пахомов, – заключил я, – что «новые русские» отличаются
Дело в том, что никто не понимает, откуда берутся большие деньги, которыми мы называем почти любую сумму, превышающую наши доходы. А все необъяснимые явления – либо чудо, либо жульничество. (Отличить одно от другого как раз и есть промысел мытарей.)
Открывший коммерческий эффект нефти Рокфеллер к старости так изнемог под грузом своего первого в истории миллиарда, что заказал у монетного двора настоящую (а не метафорическую) гору 10–центовых монет. Раздавая их детям, он надеялся купить улыбку бедняка. Но Америка (как Россия – с Ходорковским) примирилась с этой фамилией только тогда, когда одного Рокфеллера таки съели папуасы Новой Гвинеи, из которой он успел вывезти дивную коллекцию масок, украшающую нью–йоркский музей Метрополитен.
Неся свой крест, богатые тоже плачут. Ведь ни одной насущной проблемы деньги решить не могут. Зато когда денег нет, все проблемы – насущные.
Но не только это объединяет одних с другими. Бедные хотят, чтобы богатых не было. Богатые трудятся, чтобы не было бедных. Они мешают друг другу, но деться им, как двум сторонам одного листа, некуда. Все ведь относительно.
Я, скажем, приехал в Америку состоятельным человеком. Залогом безоблачного будущего были дипломы – и мой, и женин – «Уменьшительные суффиксы у Горького». На черный день у нас хранился слесарный набор, купленный в магазине «Умелые руки» с до сих пор не оправдавшимися намерениями, и неограниченный запас эмигрантской манны – быстрорастворимых супов югославского происхождения «Кокошья юха». Все остальное ловко укладывалось в ежедневные три доллара, которые выдавала благотворительная организация – на метро и сигареты («Прима» кончилась). Спички в Америке бесплатные, музеи, если день знать, – тоже.
Устроившись с комфортом, я стал разнообразить щедрый досуг знакомствами, среди которых оказался и удачливый земляк. Мы встретились с ним в трудную минуту: нью–йоркские власти подняли цену на метро, он купил поместье в Коннектикуте.
– Мосты обвалились, – горевал мой знакомый, – и конюхам не плачено.
Ему и впрямь было хуже, потому что я люблю ходить пешком.
ТРУДНО БЫТЬ БОГОМ
И сюда нас, думаю, завела
не стратегия даже, но жажда братства.
И. БродскийВпарижские магазины поступила партия американских джинсов. На каждой паре – ярлык с французской надписью: «Мы не виноваты, что наш президент – идиот. Мы за него не голосовали».
Того, кто отвечает за эту проделку, до сих пор не нашли. О чем горько сожалеет глава фирмы, который хотел бы его продвинуть по служебной лестнице: штаны мгновенно разошлись.
Не могу сказать, что меня эта история радует, хотя я тоже не голосовал за Буша. Однако с Америкой,
И та, и другая ситуация мне хорошо знакомы. К тому же я уже жил в одной «империи зла», и, переехав в другую, не обнаружил разницы. И там, и здесь мне почему–то приходилось отвечать за выходки властей, которые я не выбирал.
Когда советские войска вошли в Афганистан, русские таксисты Нью–Йорка выдавали себя за болгар. Когда туда вошли американцы, мой друг Пахомов задумчиво заметил:
– Похоже, я обречен жить в стране, которая воюет с Афганистаном.
Его это, однако, скорее радует. Будучи человеком бескомпромиссно штатским, он любит рубашки с погончиками. Со мной сложнее. Никогда не зная, что делать, я всегда радуюсь, что не мне решать. Заняв тесный промежуток между «голубями» и «ястребами», я получаю с обеих сторон, еле успевая менять щеки.
– Государство, – учит меня Пахомов, – вроде микробов: оно стремится заполнить собой все не отведенное ему пространство. Так уж лучше это будут наши микробы. Американские, – пояснил он, подумав.
Это, конечно, неправда. Американцам не нужна империя, потому что они хотят жить дома. Даже любимая их война – Гражданская, между Севером и Югом. В нее до сих пор играют. Если янки и готовы расширяться, то только в индивидуальном порядке – за счет кока–колы и чипсов. Когда Америке снятся плохие сны, к ней присоединяется Канада, когда кошмары – Мексика.
И в Ирак американцев привела не страсть к имперской географии, а история – та, которой у нее не было: романтический XIX век с его мифом «крови и почвы». В отличие от европейских, американские романтики вроде моего любимого Торо жили не в воздушных замках, а в лесу. Все остальные задержались в XVIII столетии. Америка до сих пор живет теми универсальными категориями, которыми Маркс соблазнил Россию.
– Мимо рта не пронесешь, – верят американцы, игнорируя исключения, чреватые взрывами.
Это трудно понять, в это трудно поверить, но самые большие идеалисты здесь не левые, а правые: скорее Пентагон, чем хиппи. Наиболее опасное заблуждение Америки состоит в том, что, соорудив себе богатую страну из конституции, американцы думают, что знают, как это делается не только дома, но и за границей. Поэтому враги зовут их «глупыми», а друзья – «лишенными воображения».
Боятся, впрочем, и те, и другие, идеализм – вроде куриной слепоты, болезнь не смертельная, если не водить танки ночью.
Должен признаться, что я тоже против войны. Как все пацифисты – из шкурных интересов и невеселых принципов.
– Помочь никому нельзя, – говорил я, когда соседи заворачивались в нарядные звездные флаги.
– И спасти никого нельзя, – думал я, представляя, чтобы стало с Россией, если б Америка решила избавить ее от Сталина. Помните прогрессоров у Стругацких: «Я нес добро, и – Господи! – как они меня ненавидели».
Человек слишком сложное существо, чтобы ставить на нем облагораживающие эксперименты. Поэтому я, послушавшись Вольтера, решил возделывать свой садик. Выдрав из клумбы чужие петунии (на войне как на войне), я зарыл в землю дюжину семечек, надеясь для начала украсить тыл подсолнухами.