Дзен футбола и другие истории
Шрифт:
Даже мне трудно не разделять негодование. Изучать Россию из–за границы – все равно, что тушить пожар по переписке.
Отжатая от свинцовых мерзостей культура поступает за рубеж готовой к употреблению (в диссертацию). Этот дистиллированный продукт удобен в обращении, но кому–то ведь приходилось расплачиваться за его производство. Природным иностранцам еще можно забыть их университетский комфорт, но свои слишком хорошо знают, от чего они избавились.
В принципе русская – как и любая другая – культура принадлежит каждому, кому нужна. Но на деле есть право первородства, которое эмигранты норовят увезти
Такое не может не раздражать. Поскольку у меня самого рыльце в пуху, я и не жалуюсь, только удивляюсь – силе чувств и непредсказуемости их выражения. Навещая Москву, я хожу как марсианин в прозрачном скафандре. Со мной говорят, всегда помня, откуда я приехал, и не совсем понимая, для чего.
Незнакомые беседу начинают дружелюбно:
– Как ты пристроился, новый американец? Старые друзья режут правду в глаза, хорошо хоть об Америке:
– Буш? Наелся груш?
Других вопросов не задают, да и на эти ответа не ждут, стремительно переходя к родным новостям о начальстве. Все, что надо знать об Америке, тут и без меня знают, остальное – от лукавого. Да я, честно сказать, и сам о ней забываю уже в Шереметьево – то ли была, то ли снилась. Россия – страна самодостаточная и центростремительная, чем она и напоминает мне Лимонова.
Я навестил его, когда тот жил в Париже наедине с портретом Дзержинского и фраком, ждущим нобелевской церемонии. Подробно поговорив о своих французских успехах, Эдик перебил себя из вежливости.
– Ну что мы все обо мне да обо мне. Как там у вас в Америке? Что говорят о Лимонове?
Примерно так рассуждает русская пресса, часто ошарашивающая меня заголовками вроде «Киркоров завоевывает Голливуд».
По–моему, эти патриотические утки – симптом геополитического невроза. Америка по–прежнему присутствует на дне национального сознания, но на поверхность всплывает лишь только тогда, когда американцы, сами об этом не догадываясь, горячо сопереживают русским интересам. Пусть любят, пусть не любят, пусть боятся, пусть жалеют, пусть завидуют, пусть презирают, пусть бранят, пусть учат, пусть игнорируют (конечно, демонстративно) – лишь бы помнили. Непереносимо одно забвение, которым Америка уязвляет чужую душу больше, чем всеми своими амбициями.
Когда Хрущев посетил Америку, Аджубей написал: «Москвичей будит радиозарядка, ньюйоркцев – урок русского языка».
Я сам в это верил, пока, к сожалению, не вырос – с помощью той же Америки, преподающей болезненный урок безразличия. Не только к нам, ко всем без исключения. Переводы составляют всего три процента от всех выходящих в стране книг. Да и их читают, чтобы узнать, за что иностранцы любят или – чаще – не любят американцев. Америка ведь тоже самодостаточна и эгоцентрична. Она тоже окружена зеркальными стенами. Ей тоже все равно, о чем говорят по ту сторону, если говорят не о ней. А между двумя не замечающими друг друга державами толпимся мы, ненужные свидетели унижения, твердо знающие, что Киркоров завоюет Голливуд только тогда, когда прилетит в Лос–Анджелес на летающей тарелке.
БЕСЫ: ОТЦЫ И ДЕТИ
За Достоевского я взялся, когда узнал, что Саддам Хусейн читал его перед арестом. Меня волнуют книги, к которым обращаются в минуты кризиса. Американцы обычно выбирают Библию, но это мало о чем говорит,
Другое дело – мой друг Пахомов, который взял с собой в больницу Ветхий завет, чтобы хоть перед концом понять насоливших ему евреев. Операция, впрочем, прошла успешно (для Пахомова, не евреев).
Не зная, какой роман отвлек Хусейна от последних минут свободной жизни, я остановился на «Бесах» – на «Идиота» Саддам был никак не похож.
Последний раз я читал «Бесов», когда был не старше Ставрогина. Теперь мне столько же лет, сколько было автору. Ровесников всегда читать интересней, но в юности их слишком мало, да и в старости немного, особенно – среди соотечественников. Так что приходится торопиться, на что Достоевский, собственно, и рассчитывал. Медленно его читать нельзя – как Акунина.
Книга ввергла меня в столбняк. Она была явно не о том, о чем мне всегда казалось. В пору юного инакомыслия у нас все знали, кого имел в виду Достоевский, но когда Политбюро исчезло, роман перестал быть пророческим. Бесы у Достоевского все–таки с направлением – идеалисты, готовые развалить державу, упразднив Бога. По–моему, в наше суровое время уже не осталось людей с такими широкими и непрактичными интересами. Разве что – Жириновский, но и он дает интервью «Плэйбою» за деньги.
Растеряв политическую актуальность, роман скукожился до детектива – с туманными мотивами и пейзажами: «Низкие мутные разорванные облака быстро неслись по холодному небу: очень было грустное утро».
Зато на месте романа идей прямо на моих удивленных глазах расцветала гениальная педагогическая комедия. Центральная фигура в романе вовсе не Ставрогин, которого ни один читатель не узнал бы на улице. Главный герой книги – учитель, Степан Трофимович Верхо–венский, воспитавший чуть не половину персонажей.
Написав свою версию «Отцов и детей», Достоевский схитрил: последних он ненавидит, первых – высмеивает. Но «отцов» он все–таки понимает лучше «детей», а любит уж точно больше. Хороший писатель знает, что лучший способ спрятать дорогие мысли от критиков – отдать их дуракам. В «Вишневом саде» глубже всех Гаев, в «Бесах» – Степан Трофимович. Только кто их слушает?
Взрослые герои «Бесов» (старыми их назвать у меня уже не поднимается рука) очаровательны своей беспомощностью. Кармазинов, в прозе которого «пищит в кустах русалка», губернатор Лембке, мастерящий игрушечную «кирху с прихожанами», Степан Трофимович, сочиняющий в глухой русской провинции «что–то из испанской истории», все они – последняя надежда нашей парниковой цивилизации. Только они и защищают ее от нового поколения, которое Достоевский зовет «бесами». Кошмар в том, что не только это, но каждое следующее поколение кажется предыдущему бесноватым.
Трагедия – в провале педагогических претензий, в невозможности эстафеты. Наследство пропадает втуне, ибо нажитое отцами добро оказывается злом в руках – и умах – детей. Либералы становятся террористами, шестидесятники – постмодернистами, правдоискатели – «Идущими вместе».
Проверить Достоевского мне помог несчастный случай: я напечатался в одном молодежном журнале, выходящем в Бруклине.
– Смена растет, – с отцовской грустью сказал я себе, разворачивая бандероль со свежим номером.