Дзен футбола и другие истории
Шрифт:
Дальше пошла арифметика. Первые пять пропали – я не знал, что за мной следили белки. Другие взошли. К трем стебелькам я привязал карандаши, помогавшие им ровно расти. Неделю спустя те, что обходились без поддержки, обогнали инвалидов.
– Ага, – сказал я, напыжившись от многозначительности, – благо в недеянии: главное – ни во что не вмешиваться.
А утром самостоятельный росток упал на землю со сломанной ногой.
– Ага, – повторил я с уже меньшей уверенностью, – мироздание живет вне морали, ему всё – все равно,
Цветка, однако, было жаль, и я одолжил ему костыль. Прошла еще неделя, и калека оправился. Он опять всех перерос, став крепче прежнего, несмотря на уродливый шрам у щиколотки.
Сказать мне, однако, больше нечего. Не понимая, какую притчу мне рассказывают, я молча гляжу в назидательную грядку, надеясь, что природа не отменила, а отложила нравоучительный процесс – то ли до урожая, то ли до следующих выборов.
ПОСТМОДЕРНИЗМ: ПОБЕДА РАЗУМА НАД САРСАПАРИЛОЙ
Яубежден, что самое интересное в России можно прочесть на ее стенах. Приятель клянется, что вокзал в его городе украшала надпись «Ленин кыш, Ленин пыш, Ленин кындыр–мыш».
– Но это когда было, – обиженно говорили мне друзья, обвиняя в заморском злопыхательстве.
– Всегда. Еще не прокричит петух, как вы трижды раскаетесь.
– Где мы возьмем петуха на Невском? Сошлись на том, что я докажу свою правоту, не пересекая перекрестка. Уже на пятом шагу мы увидели над подъездом рукописный плакат: «Продаются яды». Все тетрадные лепестки с телефоном оборвали жаждущие.
– Вот и хорошо, – обрадовались товарищи, – тебе своего хватает.
Я победил в споре, потому что у меня был ранний опыт стенной словесности.
Дело в том, что мой литературный дебют состоялся в рекламном бюро, которое размещалось в живописном, как всё в Риге, проходном дворе. Начальником там по совместительству служил наш видный ученый, автор монографии «Ян Судрабкалн и вечность». В кабинете он повесил шедевр своей рекламной продукции: «Наши конфеты слаще сахара».
– Что ж тут хорошего? – не удержался я.
– Самогон, деревня, – разочаровано сказал он и сухо объяснил обстановку. Кроме карамели из обещанного в том году изобилия до Риги добрались только телевизоры.
– Наша промышленность, – излагал мой босс, – выпускает телевизоры двух размеров: нормального и ненормального. Большие нужны всем, маленькие – никому, поэтому последних делают столько же, сколько первых. Понятно?
– Нет.
– Значит, не идиот, – успокоился он, – сработаемся.
Убедить покупателей, решил я, может только математика, хотя она мне и не давалась. «Размер экрана по диагонали, – выводил я блудливой рукой, – обратно пропорционален расстоянию от телевизора до дивана». Перечитав получившееся, я вставил для убедительности квадратный корень. Теперь даже я не знал, что должно получиться в ответе, но никто не спрашивал.
– Лженаука, – восхитилось начальство, – не хуже кибернетики.
Через
Нынешняя реклама мне нравится больше. Как армянское радио, она оживляет бытие абсурдом. Особенно – когда себя не слышит: «Покупайте кондитерские изделия фабрики „Большевичка“. На рынке – с 1899 года».
Или не видит. Когда я в последний раз смотрел телевизор в Москве, мне больше всего понравилась холодная красавица «с косой до попы». Глядя в камеру русалочьими глазами, она обещала покупательницам «несравненное увлажнение».
– Не такая уж она русалка, – заинтересовался я, но, дослушав девицу, узнал, что речь шла о шампуне.
Несмотря на частые приступы слабоумия, реклама завоевала завидный престиж в России. Считается, что она может все. Например, сделать любого писателя классиком – быстро и не дорого. Мне рассказывали, что еще недавно место в списке бестселлеров обходилось автору всего в сто долларов. Раз нефть дорожает, то и слава теперь, надо полагать, стоит больше, но – ненамного.
Секрет русской рекламы в том, что с тех пор, как реклама заменила идеологию, переименовав лозунг в слоган, а дух – в материю, ей не верят, но полагают всесильной.
Мир, привыкший считаться только с вымыслом, легко убедил себя в безмерной пластичности окружающей среды. Доверяя лишь собственным фантомам, он наделил рекламу тем волшебным могуществом, которое раньше приписывали себе вожди, а теперь все, кому не лень.
В этом торопливом мареве каждое заметное явление – от Путина до самого Пелевина – кажется продуктом сверхъестественной рекламной технологии, результатом информационного насилия над потребителем, победой, как говорил О. Генри, разума над сарсапарилой.
Самовлюбленные мастера пиара с незатейливостью Гарри Поттера куют репутации, убеждая (чаще всего – себя) в своей власти над действительностью.
Не зря из всех философских течений в новой России легче всего прижился постмодернизм – как самый близкий к марксизму. И тот, и другой не считает реальность реальной, а значит – окончательной. Перерабатывая первичное сырье во вторичное, постмодернизм заменяет твердое зыбким, настоящее – виртуальным, вещь – ее видимостью.
Во всяком случае, так ему кажется. По–моему – напрасно.
Жизнь обладает куда большей инерционной массой, чем думают ее манипуляторы. Она весьма умело сопротивляется попыткам заменить себя мыльной оперой. Даже Голливуд, этот «Уралмаш» грез, не умеет убедить нас в универсальности своих претензий. Каждый большой успех – неожиданный. Каждый большой провал – тем более. Будь иначе, зрителя можно было бы упразднить вовсе.
ЕСЛИ ТЫ НЕ МОНТЕ–КРИСТО
Футбол – это серьезно. От крика кот переехал на балкон. Жена льстиво пытается соответствовать: