Эхнатон
Шрифт:
– Скажи мастеру Туту, чтобы изменил надписи на всех чашах, понял?
– Понял, – Пареннефер собрал всё, что осталось от посуды в мешок, и уже собираясь уходить, добавил, – Но я мог бы изменить надписи на целых чашах прямо сейчас, если в лагере есть подходящая краска.
Архитектор сказал, что-то утвердительное и отпустил Пареннефера. Тот опять с помощью Майи одолжил у красильщиков внутри храма краску, которая благодаря внушительному оружию Майи, досталась им бесплатно. До заката ему удалось поменять надписи на восьми блюдах и двух маленьких вазах – на всём, что осталось
Когда Солнце уже опускалось за Нил, Пареннефер вернулся к палатке архитектора. Он надеялся, что ему удалось сделать всё правильно, потому что дядя Туту возлагал очень больше надежды на этот заказ.
– Вот! – не представляясь и ничего не говоря, Пареннефер расставил всю посуду перед стариком, не дожидаясь, пока тот начнёт её бить.
– О, не-нубиец! – «узнал» его архитектор, – Так, опять посуда? Я же сказал тебе, что нужно… Погоди! Ты сам переделала картуши с именем фараона? Так быстро?
– Я работал с полудня до заката. В лавке мастера Туту мне бы сказали, что это медленно. Наши клиенты частенько просят изменить что-нибудь на уже готовых изделиях, и для них я работаю быстрее, но для фараона, да будет он жив, невредим, здрав, я старался тщательнее и…
– Кто тебя обучает?
Старик поднялся с пола и подошёл к Пареннеферу, которому он головой едва доставал только до груди.
– Сам мастер Туту. Он мой дядя.
– Хм. Значит, это наследственный талант. В былые времена твой дядя не был гончаром. Раньше мастер Туту никогда бы не опустился до того, чтобы лепить из глины чашечки под косметику для жён начальников номов.
– Но он всю жизнь был гончаром, – недоверчиво сказал Пареннефер, вспомнив, что старик безумен, – так же, как его брат, то есть мой отец.
– Нет-нет-нет! – замахал руками архитектор. – Туту был божественным рисовальщиком. Он расписывал храм в Луксоре! Я был главным архитектором, а он – главным рисовальщиком.
– Не может быть. Дядя за тысячу шагов обходит храмы Луксора. Он говорит, что не любит жрецов.
– Конечно! Жрецы Амона выгнали его со стройки, потому что Туту изобразил его не по канону. Мы строили пилоны перед входом в храм по приказу фараона Аменхотепа, да будет он… Нет, по приказу фараона Небмаатра теперь! Он сам одобрил новое изображение Амона, чей образ должен был слиться с образом солнечного диска Атона. Но жрецы выгнали Туту за богохульство. Туту взял всю вину на себя, иначе не быть мне сейчас главным архитектором.
– Это какой-то другой мастер Туту.
– Нет! У вас один профиль, – старик обошёл Пареннефера так, чтобы видеть его лицо в свете от прорези порванной палатки, – У тебя талант мастера Туту! У него больше нет, а у тебя есть!
– Но я только изменил картуши…
– У меня есть для тебя работа!
– Но в мастерской Туту сейчас и так все работают только на заупокойный храм фараона. Мы не можем брать ещё заказы!
– У меня работа не для мастерской Туту, а для тебя! Мне нужен новый рисовальщик, готовый наконец-то осуществить то, что нужно. То что нужно мне и наследнику!
– Наследнику… кого?
– Наследнику фараона, да будет он жив, невредим, здрав! Наследнику Аменхотепу для его заупокойной гробницы. Он попросил меня найти достойных рисовальщиков, готовых изобразить его таким, какой он есть на самом деле. Наследник Аменхотеп – моя большая надежда и надежда всего Египта на будущее. Но нужны мастера, настоящие мастера, готовые оценить наш великий замысел! Наследник Аменхотеп спросил меня: «О, главный архитектор Аменхотеп, сын Хапу, кто самый лучший рисовальщик в Верхнем и Нижнем Египте?» Я ответил: «Мастер Туту. Но он поклялся в священном храме Амона именами тридцати трёх богов, что больше никогда не возьмёт в руки долото для рисования». Теперь же я скажу ему, что нашёл нового рисовальщика – мастера Пареннефера!
III
Никогда Пареннефер не подходил близко к дворцу фараона, потому что стража отгоняла всех простолюдинов на такое расстояние, чтобы они не смущали своим видом приближённых ко двору вельмож.
Единственный раз, когда им позволили приблизиться к Фиванском дворцу был день торжественных похорон царского наследника Тутмоса, главного жреца Птаха. Сын фараона умер настолько неожиданно, что отец не успел закончить для него гробницу, и Тутмоса похоронили в незаконченной погребальной пещере в Долине Царей на восточном берегу Нила.
После скоропалительной смети старшего сына фараон Аменхотеп назначил наследником следующего сына – Аменхотепа. К нему сейчас и вёл Пареннефера архитектор Аменхотеп, сын Хапу.
– Царский наследник скоро будет назначен соправителем, – сказал старик, – и ему потребуется свита мастеров. Меня наследник Аменхотеп пообещал назначить его архитектором. Но он провёл конкурс на рисовальщика, и ни один не смог удовлетворить высочайших запросов. Теперь я уверен, что ты, племянник Туту, сможешь справиться с заданиями наследника.
Пареннефер не разделял такой уверенности, но не мог же он, обычный ремесленник, проигнорировать приказ самого царского архитектора? Пусть тот и был безумцем…
Архитектор прошёл прямо через главные ворота и дворца, и они оказались во дворе. Пришлось пересечь длинный двор, по краям которого располагались хозяйственные постройки и маленькие по масштабам дворца молельни, чтобы добраться до главного здания – белоснежного дома живого бога фараона, да будет он жив, невредим, здрав.
Изнутри дворец был похож на карнаксий храм, в который скоро, после завершения работ, будет закрыт доступ всем, кроме жрецов. Дворец же уже был запретной территорией для отребья, вроде Пареннефера, который едва боролся с желанием упасть на колени.
Колонны поддерживали высокий потолок, который казался таким же высоким, как и небо, поддерживаемое богиней Мут. Рисунки и рельефы повествовали о завоеваниях фараона Аменхотепа и его предшественника Тутмоса, о дарах, которые им подносили покорённые народы, и о богах, благословляющих правителей на новые свершения. Росписи на колоннах и стенах были настолько искусными и тонкими, что Пареннефер чувствовал свою ущербность рядом с такой изящной работой мастеров. И архитектор Аменхотеп думает, что он способен сработать ещё лучше? Да он в жизни не писал на стенах, кроме детских каляк над кроватью!