Ельцын в Аду
Шрифт:
– Извольте Вам не поверить!
– Да чтоб мне в тартар провалиться! Впрочем, я уже здесь... Прошу пардону... Припадаю к Вашим ножкам – и извольте навострить слух! Внимайте: «Горюет девушка, горюет день и ночь,
Не знает, чем помочь:
Такого горя с ней и срода не бывало:
Два вдруг не лезут ей, а одного так мало».
Не правда ли: вполне благопристойно!
Душеньки отвернулись и безуспешно попытались зардеться малиновым цветом – впрочем, с весьма довольным видом.
– Намедни узнала я французскую термину современную, подходящую весьма для Ваших экзерсисов пиитических: «скабрё – ё - ё – зно!» - протянула с отвратительным не то гасконским, не то лангедокским прононсом все та же дамочка.
– Ах, душа моя, «переменяешь свой вид, сердишься ты вспыльчиво»... Но вместе с тем усматриваю я, «ты смеешься внутренне, тебе любо слышать вожделение сердца твоего». А про переписку мою с государыней Екатериной Великой поведать?
– Просим, просим!
– Матушка-императрица на спор с неким вельможей своим поручила Вашему покорному слуге тост сочинить, чтоб с виду был пристойным, а по сути – нет. Я прислал ей письмецо с такими виршами:
«Я пью за здравие тех ворот,
Откуда вышел весь честной народ!»
Прелестницы захихикали...
– Ее Величество изволили премного смеяться и пожаловали меня ответным тостом:
«Я пью за здравие того ключа,
Что открывает эти ворота, не стуча!»
Дамы заулыбались и изобразили книксен.
– Как Вас зовут, несравненная?
– обратился галантный кавалер к той, что служила рупором гласности для компании мадамок.
– Белинда, сударь!
– А можно почитать Вам начало некоей душеспасительной книжицы моей?
Дамочка подозрительно на него глянула, однако не отказала.
– Начну рецитацию свою с предисловия - «Приношения Белинде».
«... Тебе, благосклонная красавица, рассудил я принесть книгу свою, называемую «Девичья игрушка»... Ты охотница ездить на балы, на гулянья, на театральные представления затем, что любишь забавы, но если забавы увеселяют во обществе, то игрушка может утешить наедине, так, прекрасная Белинда! Ты любишь сии увеселения, но любишь для того, что в них или представляется, или напоминается, или случай неприметный подается к...»
Автор сделал затяжную паузу, слушательницы, да и Ельцин с Ницше попытались было затаить дыхание (его у них просто не имелось), вовлеченные в интригу повествования. Декламатор не ударил в грязь лицом и завершил свою речь весьма неожиданным, можно даже сказать, феерическим финалом, возопив громко:
«... е..ле»!!!
Все остолбенели, не веря ушам своим, а рассказчик, сально ухмыльнувшись, продолжил:
– «... Оставь, красавица, глупые предрассуждения сии, чтоб не упоминать о х..е, благоприятная природа, снискивающая нам и пользу и утешение, наградила женщин п...дою, а мужчин – х...ем»...
Дамочки с визгом разлетелись, словно снесенные порывом сильного ветра бабочки...
– Куда ж вы, душечки?!
– скорбно завопил охальник, хотя на его физиономии было прямо-таки написано совершенно противоположное чувство.
– Вы в своем амплуа, герр Барков: весьма остроумны, но еще более похабны!
– поклонился незнакомцу Ницше.
– «Пышность целомудрия ввела сию ненужную вежливость, а лицемерие подтвердило оное, что заставляет говорить околично о том, которое все знают и которое у всех есть...» Ах, милсдарь, все тайком читают оную книгу; однако «... в то ж самое время, не взирая ни на что, козлы с бородами, бараны с рогами, деревянные столбы и смирные лошади предадут сию ругательству, анафеме и творцов ея»! Не уподобляйтесь сим!
Наконец-то Ельцин понял, кто эпатировал девиц!
– Да ты ж Барков, автор «Луки...» - матерную фамилию он произносить побрезговал.
– Не имею чести, сударь, ни знать Вас, ни быть автором сей забавной поемы, в коей, как и в моей «книге, ни о чем более не написано, как о п...здах, х...ях и е.. лях».
– Не стыдно тебе похабщину все время нести?
– «... Чего ж, если подьячие говорят открыто о взятках, лихоимцы о ростах, пьяницы о попойках, забияки о драках, без чего обойтись можно, не говорить нам о вещах необходимых - «х...е» и «п...зде»?! Впрочем, я сей момент лучше побеседовал бы о радостях Бахуса, нежели Венериных забавах....
– Да ты ж тоже был любитель бухать!
– ЕБН сразу воспылал товарищеским чувством к единомышленнику.
Самый популярный жаргонизм в лексиконе россиян на рубеже второго и третьего тысячелетий не входил в словарный запас поэта екатерининских времен, но чуткий к слову, а главное – сильно пьющий Барков сразу ухватил его смысл:
– Какая сочная термина! Да Вы, милсдарь, по всему видать, - изрядный пиит! Как я!
– Он действительно, как Вы – изрядный пиак!
– откуда только Ницше откопал этот анахронизм, впрочем, пришедшийся вполне к месту.
– Да я вообще-то президент!
– заявил экс-гарант, которому вовсе не хотелось слыть бумагомаракой или выпивохой.
Должность эта, в эпоху Баркова, еще не имела в отечестве того статуса, которое обрела впоследствии, а потому ввергла Ивана Семеновича в ступор:
– Какого клуба президент? Немецкого, Голландского или Аглицкого? Не припомню, чтобы видел Вас там, сударь!
– Президент России, правда, бывший...
– Нешто матушка – Расея клуб?
Ельцин попытался сделать уточнение, однако только усугубил обстановку:
– Ну, раньше такую роль играл у нас Генеральный секретарь партии...
– Партии бывают у товаров: соленой рыбы, вина... Еще бывают партии в играх: карты, шахматы, шашки... Секретарь партии шампанского, да еще генеральный... Ничего не соображу!
– мотал призрачной головой знаменитый матерщинник.
– Чтобы Вас понять, милсдарь, надо как следует бухнуть... Или бухать... или побухать... Как правильно?
– По всякому верно!
– утешил его ЕБН.
– Ах, сколь изрядный и многозначительный глагол! Жаль, при жизни не знал! Так мы с Вами, оказывается, коллеги! Я ж тоже восемнадцать лет секретарем был у гордости нашей науки господина Ломоносова. Как же мы с ним вакхическими возлияниями беса тешили...