Ельцын в Аду
Шрифт:
– И не одного, а целый легион!
– загоготал Повелитель мух.
– Молчи, Плутон!
– отмахнулся от него Барков.
– Бывалочи, испьем мы с любезнейшим Михал Васильевичем бутылей по пять вина или по штофику водочки...
– У нас говорили: «принять на грудь», - пополнил образование собеседника Борис Николаевич.
– Ах, сколь славная метафора!
– опять пришел в восторг Иван Семенович.
– Век бы Вас слушал, сударь! Так вот, отдав должное Бахусу, берем мы с господином академиком, значит, оглобли...
– Я тоже оглоблями драться любил!
– прослезился ЕБН.
– ... или дубье какое-либо крепкое - и идем в немецкий квартал профессоришек чужеземных поучить уму-разуму, чтоб расейской науке не гадили... Ну, перила там сломаем с калиткою и забором, стекла в окнах побьем – а если повезет, то и морды тем, кого поймать удастся... Гуляли, пока околоточные нас не вязали. Ох, золотое было времячко... Еще, конечно, вирши сочиняли, обсуждали их вместях... Михал Васильевич, правда, успевал изрядно наукой заниматься, а я ему бумаги переписывал, переводы делал... А опусы свои нравоучительные декламировал в кружке вельмож знатнейших, что собирались у их сиятельства графа Григория Алексеевича Орлова...
– Ух, и надрался бы я вместе с тобою и Ломоносовым с радостью!
– Ельцина переполняли старые добрые чувства.
– Сообразили бы на троих! Да вот только в аду и выпить нечего! А скажи, как ты умер?
– вдруг перешел он от радостных воспоминаний к грустным.
– Про тебя такие анекдоты рассказывали, панимаш!
– Про то, будто меня нашли мертвого, засунувшего голову в печь, а на моей голой жопе было написано:
«Жил Барков - грешно,
А умер – смешно!»
Эпитафию сию незадолго до кончины я и вправду сам для себя сотворил. А сгинул хоть и смешно, и грешно, однако приятно: под хмельком и на бабе...
– Уникальная эпитафия, вполне соответствующая способу ухода в мир иной, - пожевал призрачными губами философ.
– Лучший посмертный отзыв обо мне дал Пушкин!
– гордо воскликнул запрещенный на века пиит.
– Эй, Александр Сергеевич, повторите свои слова для почтеннейшей публики!
– «Однажды зимним вечером
В бордели на Мещанской
Сошлись с расстриженным попом
Поэт, корнет уланский,
Московский модный молодец,
Подъячий из сената
Да третьей гильдии купец,
Да пьяных два солдата.
Всяк, пуншу осушив бокал,
Лег с бл...дью молодою
И на постели откатал
Горячею ел...ою...»
– Если можно, без вступления! Не надо про попа, лишившегося силы мужской! Обо мне расскажите!
– взмолился Барков.
– «... Готов с постели прянуть поп,
Но вдруг остановился.
Он видит — в ветхом сюртуке
С спущенными штанами,
С х...иной толстою в руке,
С отвисшими м...дями
Явилась тень — идет к нему
Дрожащими стопами,
Сияя сквозь ночную тьму
Огнистыми очами.
– «Что сделалось с детиной тут?!» -
Вещало привиденье.
– «Лишился пылкости я м...д,
Е...дак в изнеможении,
Лихой предатель изменил,
Не хочет х...й яриться».
– «Почто ж, е...ена мать, забыл
Ты мне в беде молиться?»
– «Но кто ты?» - вскрикну Е...аков,
Вздрогнув от удивленья.
– «Твой друг, твой гений я — Барков!» -
Сказало привиденье».
– Упоительно!
– утонул в неге матерщинник.
– А какой неожиданный подход к теме! «Х...ина толстая» … Мужской уд, воспетый в женском роде! Это скачек — нет, это революционный прорыв в отечественной словесности! Браво, маэстро! А какое богохульство! Ах, душа моя, Александр Сергеевич, Вы же меня к Творцу приравняли или, на худой конец, к святым! Мне оказывается, можно молиться об усилении «пылкости м...д»! Вы — не просто мой наследник, Вы превзошли меня в тысячу раз! Какой шедевр! У меня нет слов — одни выражения!
– И все наверняка неприличные, - уверенно прокомментировал Ницше.
– И че, с таким, с позволения сказать, отзывом Пушкина ты, Барков, рассчитываешь на века в памяти благодарного потомства остаться, панимаш?!
– не удержался от сарказма Борис Николаевич,
– Не, есть ведь не только поэма «Тень Баркова», есть еще и официальный панегирик мне «от солнца отечественной поэзии»! Изложите, господин Пушкин!
– «Барков – это одно из знаменитейших лиц в русской литературе; стихотворения его в ближайшем будущем получат огромное значение... Для меня... нет сомнения, что первые книги, которые выйдут в России без цензуры, будет полное собрание стихотворений Баркова».
– Прав Пушкин!
– признал ЕБН.
– Теперь вспомнил, что упомянутое собрание издали в 1992 году, сразу после того, как я стал президентом РСФСР... Признаюсь, правда, я его не читал, только слышал о нем – доложили мне, панимаш... Во какая загогулина! Слышь, Фридрих, а почему Дьявол разрешает нам с классиками общаться? Ведь, несмотря на личные грехи, они, ну, многие из них, учили народ высокой морали...
Объяснение он получил от самого хозяина преисподней:
– Чтение классиков весьма порицалось средневековым духовенством и, наоборот, было угодным мне. В X веке грамматику Вильгарду из итальянского города Равенна явились однажды ночью три беса, отрекомендовались Виргилием, Горацием и Ювеналом, благодарили за прилежание, с которым он комментирует их сочинения, и обещали в награду, что после смерти он разделит их славу. Грамматик призадумался... Явившись в сонном видении Блаженному Иерониму, Христос велел ангелам высечь его за любовь к древнеримскому великому оратору Цицерону. Дальше объяснять?
... Поэта – матерщинника сменили несколько куда более великих его коллег, родившихся позже.
– Постыдились бы с такими, как господин Барков, дружбу водить!
– заявил один из них.
– Впрочем, что с Вас взять, Вы из дьявольской эпохи! Это про нее я написал, как бы предвидя: «Бывали хуже времена, но не было подлей!»
– Что ты имеешь против моей эпохи?!
– воспылал гневом ЕБН.
– В Ваше время под декламацию моих строк «Сейте разумное, доброе, вечное!» и в прямом, и в переносном смыслах закапывали в землю учителей, врачей, ученых, писателей и поэтов – и напрасно ждали, что на этой почве вырастет нечто достойное!