Это было в Коканде

Никитин Николай Николаевич

В столовую, запыхавшись, вбежал ординарец Пучков и доложил:

– Дежурный на передовом посту, возле мазара, просит непременно вас, товарищ Лихолетов.

– Что такое?
– спросил Лихолетов, вставая.

– Да не знаю, неизвестно, - таинственно сказал ординарец и подмигнул Жилкину.

Гости стали подыматься из-за стола.

– Нет, нет, пожалуйста, сидите! Чего вы? Я сейчас вернусь. Я только на минутку, - сказал Лихолетов и вышел вместе с ординарцем из столовой.

– Ильич поправляется. Крепко идет на поправку, - сказал

Юсуп.
– У меня приятель служит в Горках. Все знает. Все хорошо идет.

– И не лежит?
– спросил Константинов.

– Да нет! Работает. Гуляет каждый день. Давно гуляет.

– Да что ты! Даже так?
– радостно воскликнул Капля.

– Да, это вполне возможно, - подтвердил полковой врач Федосеев, Василий Васильевич, молчавший до сих пор.
– Владимир Ильич не старик ведь вовсе... И при режиме локализуются все поражения. Здесь нет ничего удивительного.

Капля просиял.

– Елка была для ребят в Горках. Ильич радовался. В санках теперь ездит, - сказал Юсуп.

– Ну и как, как?
– раздались голоса.

– Хорошо.

– Вот это здорово!
– закричал Федотка, да от радости так громко, что все оглянулись на него.

Штабной ординарец ввел в столовую человека в стеганке, в большой меховой шапке с наушниками, в тупоносых солдатских сапогах, промокших насквозь, и с плеткой в руке. Судя по плетке, можно было предположить, что он приехал верхом. Ординарец показал ему на Юсупа.

Приезжий прошел через столовую на цыпочках, стараясь не запачкать выскобленного песком, белого деревянного пола. Но все-таки от каждого его шага оставалось на полу черное пятно. Подойдя к Юсупу, он снял шапку и вытащил из-под подкладки телеграмму. Юсуп принял ее, распечатал, и все черты его лица перекосились.

В коридоре, соединявшем комнаты штаба со столовой, послышались Сашкины шаги и его веселый, возбужденный, раскатистый смех. Лихолетов о чем-то разговаривал с дежурным. По голосу, по шагам, по смеху можно было догадаться, что Александр счастлив безмерно. Он смеялся так, как не смеялся уже несколько месяцев.

Полчаса тому назад красноармейцы, стоявшие за версту от кишлака, привели перебежчика. Пропавший басмач явился с эскадронной лошадью, с двумя женщинами (женой и матерью) и с двумя детьми. Это был именно тот самый басмач, которого пять месяцев тому назад отпустил Александр.

Александр послал всю семью на бригадную кухню греться. Он не знал, будет ли ему от этого перебежчика какая-нибудь польза, но уж одно то, что перебежчик не подвел его и вернулся, приводило Лихолетова в полный восторг. Ему не много было нужно для того, чтобы стать веселым.

Никто из сидевших в столовой не обратил внимания на Сашкин смех. Лицо Юсупа всем показалось страшным, багровым, как будто его вывернули наизнанку. Все смотрели на Юсупа с изумлением и непонятным страхом. Все молчали.

– Хвостик-то мой вернулся? А вы говорили: "купаться"!
– заорал Лихолетов, входя в столовую и скидывая с плеч мокрую шинель.
–

А вы всё говорите: "Сашка"... Вот вам и Сашка!
– с хохотом прибавил он. Но, увидев Юсупа, тоже замолчал.

Юсуп бросил телеграмму на стол и, вставая, прошептал:

– Ленин умер.

Александр схватился за голову и прислонился к стене. Капля крикнул:

– Что? Нет... Не верю, не могу поверить!

Из командиров кто вскочил, кто остался сидеть, растерянно оглядывая соседей. Врач Федосеев побледнел. Жарковский подошел к Юсупу, взял телеграмму и, просмотрев ее, громко сказал:

– Вчера еще!

Он начал читать ее кусками, проглатывая отдельные слова, запинаясь и тоже волнуясь:

– "Можно было ожидать... однако... разразилась катастрофа: почти в течение часа продолжался остро развившийся и бурно протекающий припадок, выразившийся в полной утрате сознания и в резком общем напряжении мускулатуры. В 6 часов 50 минут последовал смертельный исход, вследствие паралича дыхания".

Юсуп зарыдал.

Ординарцы испуганно глядели в глаза друг другу.

– Да... в шесть пятьдесят!
– подтвердил нарочный и, встряхнув свою шапку, опустил голову.

Комната потемнела, но никто не замечал темноты. В стекла бил порывами, нахлестывая, зимний, злой дождь.

6

Три дня шли траурные собрания. В тот час, когда Москва хоронила Ленина, в кишлаке был назначен общий митинг. Огромная толпа народа стояла на площади. Возле мечети разместились батальон стрелков и батарея. После речей батарея дала прощальный салют. Женщины закричали в толпе: "Горе нам!" Старики послали муллу на минарет. Затем вышли из толпы и опустились перед мечетью на колени. Над кишлаком пролетел жалобный крик муллы: "А-иль-ла-а-а..."

Юсуп провел все эти дни точно во сне. Лишь на четвертый день, опомнившись от горя, он спросил Сашку о перебежчике.

Сашка с удивлением посмотрел на него и подумал: "Запомнил все-таки!"

Разговаривали они в саманном домишке, который Сашка называл своим кабинетом. Тут был маленький столик, пузырек заменял Сашке чернильницу. На полке лежали в самодельных папках "дела" бригады. На голую глиняную стену была приклеена вырезанная из газеты фотография Фрунзе. Ящики полевого телефона стояли у окна.

Когда какой-то басмач появился в этом кабинете, Юсуп вытаращил глаза.

– Алимат!
– с ужасом сказал он.

Басмач прикрыл ладонью глаза.

– Ты его знаешь?
– спросил Лихолетов.

– Как же! Он был джигитом у Хамдама.

Сашка хлопнул себя по лбу.

– Батюшки!
– проговорил он.

Басмач опустил голову. Александр увидел его испуганные глаза, прокушенную до крови губу и тощее, зеленое, как чай, лицо.

– Я изменник, - прошептал басмач.
– Я помирать пришел. Семью привел. Бабы, дети... Возьми их, Сашка! Спаси! А меня застрели!
– Считая Сашку главным начальником, он упал перед ним на колени.