Евангелие от обезьяны
Шрифт:
Но, верите вы или нет, он все равно обгадился. Он и вправду очень сильно испугался.
Потому что из пушки, которая вопреки всему, что я знал о жизни до сегодняшнего дня, нарисовалась в его трясущихся хилых лапках, – из этой пушки он выстрелил. Сразу. Не медля ни секунды и не ломая комедию в стиле «лежать – не двигаться». Нет, увы. Гнида просто взяла и нажала хлипким корявым пальчиком на курок. Так, как это можно сделать только с жесточайшего, нечеловеческого перепугу.
Но это не самое плохое. Самое плохое, что гнида – разумеется, случайно – попала. Ну ни хрена ж себе.
«Ну ни хрена ж себе». Под затухающий аккомпанемент сией нехитрой мысли тело перестает мне принадлежать, а мозг вспыхивает россыпью молекул и выключается, сводясь в люминесцентную точку, как кинескоп старого телевизора, который выдернули из розетки.
…он что-то говорил все время, что-то бормотал. Я не знаю, я не слушал. Я спрашивал его, зачем им Нико. Но он нес какую-то обычную чушь. Что-то про то, что я ошибся, что он не знает никакую Нико, что он просто вышел проверить машину. Что не видел никакой женщины.
Я не могу его винить. На самом-то деле Геронян не виноват. Он пешка, винтик, слабый человек. Он просто боялся тех, незаметных, намного больше меня. Потому что знал лучше меня. И, знаете, он был прав. Но только я уже набрал скорость, братья мои и сестры, я уже не мог остановиться. И потому все время спрашивал и спрашивал, про Нико, про Азимута, про разъемы, про незаметных мужичков. Хотя было ясно, что он мне не ответит. На его горло надели тормозные колодки, самые совершенные в мире. Он просто не мог понять моей скорости.
Он знал свое. Знал, что людям, стремящимся скрывать одни факты и делать очевидными другие, необходимо быть постоянно в курсе происходящего. Отсюда этот вечный контроль. Камеры наблюдения, прослушивание телефонов, бдительность соседей, тотальное подчинение СМИ, персональные номера, задавленная оппозиция и страх перед интернетом. И стены, стены прежде всего, хотя это скорее символ. Глобальный символ, но не для людей, не для таких, как мы с вами. Стены нужны им самим. Потому что больше всего они боятся потерять контроль, они просто не умеют действовать за границей контроля. Их действия сразу становятся нелепыми и больше всего напоминают унылую самодеятельную клоунаду, где каждый жест шит белыми нитками.
Вы просто вспомните… Я не знаю, тут много примеров, но… Вспомните хотя бы Шершеновича. Я не говорю, что он хороший человек, это сейчас вообще не важно, он мог быть и, возможно, был полным говном. Но до поры до времени это всех устраивало, ничего с ним не происходило, и простым людям было плевать на его существование. Пока он – вдруг! – не перешел эту черту, черту, за которой незаметные мужички теряли контроль. И тогда выбившуюся из под контроля единицу жестко вернули обратно. Вдруг появилась эта запись, где Шершенович трахает матрас в гостинице, потом выплыли – тоже вдруг, не аккуратно, не постепенно, а как стакан воды в лицо – самые грязненькие подробности его личной жизни. Не естественно, не между делом, а в лоб, чуть ли не на транспаранты. И само собой, карьера, имидж и личная жизнь этого самого Шершеновича были сломаны, но. Но, черт побери, нас интересует другое.
Потому что сделано было некрасиво, неумело, они просто с ног до головы тогда запутались в белых нитках. Но к чему это привело? Все поголовно вдруг узнали, что вот, есть такой человек Шершенович. И всем стало интересно, а с чего это не было человека, и вдруг ни с того ни с сего он появился, такое говно, понимаешь, ходит тут, матрасы трахает, ты смотри на него! А ему уделяют столько внимания, и откуда, мать твою, столько белых ниток? Рулоны! Бобины! Клубки размером с многоэтажные дома! Их же не было еще вчера! Потому что еще вчера всем было до фонаря существование этого самого Шершеновича.
Вот чего они боятся больше всего. Запутаться в белых нитках. И потому с каждым разом стремятся знать все больше. Куда пошел один, с кем спал второй, чем закинулся третий. Новые камеры наблюдения, километры проводов прослушки, новые стены, датчики движения, считыватели сердечных ритмов, статистика, прогнозируемое поведение, секретность, таинственность и вездесущесть.
Разумеется, Геронян понимал, что его машину скорее всего прослушивают. Так что всю ту околесицу он нес не для меня. Нет, он нес ее для них.
Даже я это понимал. Просто не мог остановиться. Я слишком разогнался.
А черный, похожий на кенотаф «Гелендваген» все двигался по локалке, как флагманский фрегат под приспущенными флагами, и редкие машины жались к обочине, когда он проезжал мимо. Потому что все понимали: это едут ОНИ!
Даже редкие светофоры испуганно меняли…
– Давай сюда! – кричит он откуда-то снаружи. Оттуда, где воздух пахнет карамелью и кругом белое небо. Не синее и не серое, а именно белое. Я вижу его в прямоугольник дверного проема. Последние ступеньки, несколько шагов навстречу прямоугольнику – и я наверху.
Здесь очень хорошо, легко и галлюциногенно. Уверен, именно так Джон Леннон представлял себе небо в алмазах – хотя никаких алмазов в этом небе нет, конечно же, во всяком случае, в прямом смысле слова. Для полного сходства со стандартным кинематографическим изображением рая не хватает только пары белых голубей, символом благости вспорхнувших из-под ног героя и растворившихся в столь же белой бесконечности, давая зрителю надежду на лучшее. Но Азимович никогда не опустился бы до такой пошлости.
Я иду на голос параллельно краю арки, не очень-то спеша, и даже, наоборот, немного оттягивая удовольствие встречи. Любуюсь через частокол ограды диковинно неодушевленной, девственно неподвижной Пляс д’Этуаль. Ни один из когда-либо живших французов не видел ее без людей и машин. А я вот вижу, представьте себе. Пляс д’Этуаль тоже вся какая-то белая, и Триумфальная арка белая, и все пять улиц-лучей, включая Шамс Элизе, тоже ненатурально выбеленные. Так выглядят в фотошопе фотографии, если контрастность убавляешь до минимума, близкого к ЧБ, но не убивая цвета окончательно.