Евангелие отца
Шрифт:
– Ты что-то еще узнал?
– Да. Не только у тебя есть друзья. Послушай, Йохам, это важно. Они привезли с собой какого-то молодого человека. Кто он я пока не знаю. Они держат это в секрете. Но, видимо, он что-то значит, раз мы не знаем о нем ничего, и он появился перед самой Встречей.
– Но, возможно, он ничего и не значит, раз вы о нем ничего не знаете? Так может быть?
– Сейчас он в номере у рыцаря. С ним еще какой-то священник. Тем более, что прилетел Великий Мастер масонской Ложи Джонатан Тиз. Как ты думаешь – это случайные гости? К тому же его встречали в аэропорту люди рыцаря и наши связи на границе ничего не дали. Я знаю пока лишь то, что это событие необычайной важности.
– Откуда тебе это известно?
– Ты меня удивляешь, Йохам. – Человек стал слишком часто улыбаться, что, как вы знаете, почти всегда означало его раздражение. – Разве слушать чужие разговоры грех? Если, конечно, это делается во благо общего дела. Да и разве мобильная связь была создана для удобства людей, а не для этого? Мне всегда
– Так кто он?
– Я должен узнать об этом сегодня вечером. Не волнуйся раньше времени, Йохам. Хотя, я, почему то уверен, что в нашей с тобой миссии не обойтись без жертв. И лучше, если жертвы будут не с нашей стороны. – Человек на несколько секунд замолчал и пристально посмотрел на Йохама. – И все-таки странно: зачем им этот молодой человек? Ладно. Я пойду.
Человек встал и крысы напряглись. Немного быстрее побежала кровь по венам. Если бы в этот момент сравнить пульс у Йохама и всех тех, кто слушал их разговор из темных углов старого дома…. Нет. Не поменялись бы местами крысы с Йохамом. Ни за что не поменялись бы. Что-то чудилось крысам нехорошее в будущем этих двух человек. Все-таки лучше полуголодная жизнь, чем смерть, правда?
Человек вышел, не попрощавшись, и на минуту, не более, в старый дом влетела ночь. Она коснулась Йохама, оставшегося сидеть на старом стуле. Была минутка тишины и этой минуты хватило, чтобы и Йохам и человек, уходивший вниз по склону горы, задумались: а стоит ли? Слишком опасно и непредсказуемо. Одно дело – тайная война, когда закон подлости – главный закон. Когда выстрел в спину означает подвиг. Когда героем становится тот, кто выстрелил неожиданно и без предупреждения. Когда благородство означает трусость, а преданность не что иное, как глупость. А вот другое дело: выйти с открытым лицом и объявить врага врагом. Тут все шансы погибнуть. Так стоит ли? Или лучше постоять за углом и подождать пока дело решиться само собой? Еще несколько минут длилось это состояние, и потом крысы увидели, как Йохам достал из кармана старых штанов телефон и набрал номер. Если бы кто-то видел человека, который спускался с горы, то увидел, как он тоже достал телефон и тоже куда-то позвонил. И, будьте уверены, что они звонили не друг другу.
Гл. 25
Итак, старею? Вот мне интересно: сколько умных голов сидит, и сочиняет всякие прикольные шифры и способы передачи информации? На чеке был телефон и время встречи завтра в этом же кафе. То есть, у меня есть время, чтобы немного разузнать про этого французского гражданина, который умудрился немного меня запутать. Откуда это мсье Дюпон? И кто предложил последний, третий, вариант? И кто этот персонаж, которого не должно быть на встрече, но который должен получить все что хочет? Вопросы, вопросы. А где ответы? (Еще один вопрос.)
Осталось совсем немного пройти, и я в квартале хасидов. Я вернулся сюда только за тем, чтобы пройти его насквозь. Хотите - верьте, хотите - нет, но это работает почти как очищение от грехов. Шлюз между прошлым и будущим: посмотришь на богомольцев – сам станешь чище. (Ну, или так может показаться.) Как иконы: люди прикладываются губами и касаются руками в надежде на то, что сила перейдет в их ущербное тело. Меня всегда удивляло желание прикоснуться к частям тела давно умерших святых, которые возят по городам. Вообще сам факт организации гастролей оторванных временем рук и ног уже вызывает легкую судорогу, но еще веселее желание масс смотреть на это и трогать. Попахивает некрофилией. Вот в России был один ученый Ломоносов. Гений, атеист и хулиган – он придумал собственный способ борьбы с религиозным фанатизмом. Он в самом центре города создал кунсткамеру, где в колбочках в спирту хранятся неудачники. Хотя, как сказать: вообще-то их состояние – мечта и надежда любого русского алкоголика. Им повезло не родиться вообще, или повезло родиться ненадолго не такими, как все. Туда водят школьников, а школьники хихикают. По идее это не что иное, как насмешка над религией: божьи твари в первозданном и неприличном виде на всеобщем обозрении за деньги. Жуть! Происки не удались: народ принял уродов за святых. Вот я боюсь, не получается ли в случае со святыми мощами все как раз наоборот? Не правильнее ли дотрагиваться до живых? Пока их святость не остыла: и приятнее, и полезнее. Можно поговорить, спросить что-нибудь, да и вообще ощущения другие.
Но в квартале хасидов лапать проходящих мимо святых не очень принято. Целоваться можно, хлопать друг друга по спине тоже можно, но только в том случае, если ты хасид. Всем остальным лучше воздержаться от поцелуев – не
Я зайду в один дом, на двери которого висит табличка с именем доктора Ноймайера. Скажете, что это не еврейская фамилия? Ха. Два раза. И еще два раза. Это она сейчас немецкая, а лет пятьдесят назад в Германии вам в два счета объяснили бы, в чем ваше заблуждение. Я вообще не понимаю, каким образом наци, назвав себя арийцами, не приняли индуизм, который очень близок к иудаизму, хотя бы потому, что начинается с буквы «и». Это форменное безобразие! Если ты ариец, то есть житель индийского штата Арияна, то и вера должна быть соответствующей. Индуисты спокойные и миролюбивые люди: им просто все глубоко по фигу – иудей ты или христианин хотя бы потому, что они об этом вообще не думают. А наци умудрились настолько все перепутать, что…. Хотя, чем больше путаницы, чем более сверхъестественна теория, тем более веры в нее может оказаться у толпы. Вера, как болезнь – она возникает неожиданно и впереди нее бежит страх. Если все так таинственно – может быть там сокрыто истинное? Не может правда быть проста и элементарна. Если каждый может понять причины и следствия, то какой смысл в Боге, в государстве, в правителях и в их откровениях по телевизору и в газетах? В конце концов, любое выступление почти любого президента кажется и ему самому, и его зрителям кусочком откровения. Долой президентов всех стран! Да здравствует народное собрание – ура! А фот, фигушки: передерутся. Потому и выбираем президента по походке, по умению носить штаны или произносить банальные истины коротко, ясно и без излишних эмоций. Потому и создается образ того, кто все за нас решит. Кто даст нам немного радости в кусочке плохой, потому что дешевой колбасы. Потому и радуемся кока-коле и куску пиццы, что без них «Шоу президентов» покажется пресным. Потому и вешаем портреты президентов рядом с портретами святых и рекламой гамбургеров. Прямая ассоциация: я есть президент и вот слева от меня какой-то святой, а это есть мясо: выбираете меня – едите мясо и уважаете святого. Выбираете не меня – значит, вам плевать на святого и вы остаетесь голодными. А любому президенту нужна красивая история, в которой есть место подвигу во имя нас и еще что-то, что неподвластно нашему глупому местечковому сознанию. Потому и создается тайна, которая ни в кое мере не похожа на правду – и только в такую тайну можно верить.
А избавление от тайны только в чуде, а чудес, как известно не бывает. Вот такая жуткая истина, господа. Тайна есть, а чуда нет – сидите и принимайте на веру все, что вам говорят. Смиритесь, и да пребудет с вами Бог. В смысле: не лезьте, куда вас не просят и да продляться ваши дни в соответствие с точным небесным расписанием, висящим в каждом отделении тайной полиции вашего района.
…Стук моей руки в дверь прервал мои идиотские мысли. Если в доме никого нет, идти мне дальше на Голгофу. (Улица как раз туда и выводит). На это раз, Бог миловал. В смысле, что есть шанс не ходить так далеко. В доме что-то скрипнуло, звякнуло, закряхтело и рассыпалось. Ключ с той стороны двери повернулся, и в приоткрытое пространство выглянула часть лица с правым удивленным глазом. Потом глаз медленно раскрылся и в нем промелькнуло сразу несколько чувств: от страха до понимания, что надо быстренько стать радостным. Теперь дверь уже распахнулась, и передо мной оказался доктор Ноймайер во всей своей красе. Если, конечно, под красой понимать помятый белый льняной костюм, раритетную золотую оправу очков, криво сидящих на большом красном носу, и смятые домашние тапочки, говорящие только о том, что доктор совершенно не переносит стук собственных каблуков по деревянному полу.
– Джимми? – Его реакция была чересчур американской. Спросить мое имя, чтобы дать мне время извиниться и может быть уйти.
– Нет, доктор. А Вы случайно не сговорились? Второй раз за сегодня меня называют этим странным именем. Тем более странным кажется это имя в Иерусалиме. Давайте попробуем так: Эй! Хаим? Не получается – это хуже и не так смешно. Погодите! У меня как-то была такая машина. Не может быть, чтобы Вы знали об этом! Если Вы спрашиваете о ее здоровье, то вынужден Вас огорчить – машина умерла. Печально, конечно, но это факт. Кто-то что-то недовернул в Детройте и она, неприлично чихнув на повороте возле домика Святого Патрика, свалилась в обрыв. Слава Вашему Богу, что в ней был не я, а одна знакомая, которая в силу некоторого количества бурбона, мирно спала за рулем. Да и обрыв был на самом деле канавой. И все бы ничего, но Джимми слишком сильно подпрыгнул и его позвоночник не выдержал. Увы. Кстати, если Вы думаете, что моя знакомая перестала после этого пить, то Вы ошибаетесь: она почти перестала есть, а пить продолжает по сей день. Между прочим, ей это идет: легкий румянец экономит ей деньги на косметику.
– Понятно. – Доктор пришел в себя и стал совершенно невозмутимым. – У Вас ко мне какое-то дело?
– Совершенно никакого, доктор, если не считать небольшого желания проверить холестерин. Что-то меня стало волновать: не слишком ли много я ем свинины? Может, все-таки и вправду перейти на что-то более кошерное?
– Заходите и не святотатствуйте на Святой земле. – Доктор совсем распахнул дверь и прижался спиной к стене. – Вы не исправимы, Бальтазар.
– А Вы, доктор, надоеда. Я просил Вас не называть меня этим диким именем. Сегодня мне нравиться имя Ричард. Что-то есть в нем такое… английское, что ли. Слегка рыцарское, не правда ли?