Еврейский взгляд на русский вопрос
Шрифт:
Сам Александр Галич шел по жизни спотыкаясь. Но в этих словах был он непревзойденно высок, ибо никто глубоко так Россию не понял и не прочувствовал:
«То ли сын, то ли пасынок,То ли вор, то ли князь —Разомлев от побасенок,Тычешь каждого в грязь!Переполнена скверноюОт покрышки до дна…Но ведь где-то, наверное,Существует – Она?!Та – с привольными нивами,Та – в кипеньи сирени,Где родятся счастливымиИ отходят в смиреньи…Птица вещая, троечка,Буйный свист под крылом!Птица, искорка, точечкаВ бездорожьи глухом.Я молю тебя:– Выдюжи!Будь и в тленьи живой,Чтоб хоть в сердце, как в Китеже,Слышать благовест твой!..»Вчитаемся
И с той же искренностью вспоминает Галич, как всматривался в «прекрасное в своем трагическом уродстве, залитое слезами лицо великого мудреца и актера Соломона Михайловича Михоэлса. В своем театральном кабинете за день до отъезда в Минск, где его убили, Соломон Михайлович показывал мне полученные им из Польши материалы – документы и фотографии о восстании в Варшавском гетто. Всхлипывая, он все перекладывал и перекладывал эти бумажки и фотографии на своем огромном столе, все перекладывал и перекладывал их с места на место, словно пытаясь найти какую-то ведомую только ему горестную гармонию.
Прощаясь, он задержал мою руку и тихо спросил:
– Ты не забудешь?
Я покачал головой.
– Не забывай, – настойчиво сказал Михоэлс, – никогда не забывай!
Я не забыл, Соломон Михайлович!
… Уходит наш поездв Освенцим,Наш поезд уходитв Освенцим —Сегодня и ежедневно!Как не разрывалось его сердце, когда он вел нас из разу в раз проплакать и проболеть самое страшное, что было с человеком на земле. Его дочь Алена как-то сказала мне, что если бы отец написал за всю свою жизнь одну лишь балладу о Януше Корчаке, то этого было бы достаточно. Никто так глубоко и полно не передал на русском языке трагедии еврейства двадцатого века, как Галич в своем монументальном памятнике Катастрофе. Он впитал в себя всю боль, затаенную в наших сердцах, боль памяти о родных, умерщвленных злодеями в лесах Белоруссии, Литвы и Украины. Это чувство сидит в нас так глубоко, что мы боимся выразить его, и только Галич сумел сделать это в полноте трагизма. Как сердце его не разорвалось от страданий, когда он доносил до нас образ девочки Нати из Дома сирот?!
Предвестителем к понимаю гения Галича могут стать его последние слова в стихах: «Продолжается боль, потому что ей некуда деться…» Нынешнему поколению такая боль не по силам. Впрочем, и нам была дана она не как последняя остановка для продолжительного созерцания, а как толчок к Израилю, как призыв к новым поискам.
Заданная тональность боли не приведет к мрачному отчаянию, ибо есть человек в России, сумевший найти просветленный и возвышенный ситез Галичу, Высоцкому, Бродскому и Визбору. Александр Мирзаян ходил диссидентскими тропами, он изведал все тряски коммунизма, а потом и демократии, но не оступился ни разу в настойчивом правдоискательстве. Уже три десятка лет назад он свидетельствовал о себе, что его диссидентство было «не правозащитное, не политическое, а просветительское, миссионерское». И не споткнулся о соблазн демократического потопа: «Россия без системы, без власти проваливается в чуму. Библия – это жесткая подчиненность, жесткая прагматика – но именно она питает интеллигенцию. Просвещенной автократии надо радоваться – как радовались ей Розанов и Леонтьев». Более того, Мирзаян не страшится заявить прямо и правдиво: «Я отвергаю либеральный путь развития общества: мир устроен иерархически – так давайте соответствовать!» А ведь даже слывущие лучшими из мыслящих не решаются дать правдивую оценку современной системе злонравия; даже бывшие храбрейшими в антикоммунистической борьбе продолжают славить демократию и критикуют «ее искажения» (прямо как Рой и Жорес Медведевы или еврокоммунисты критиковали советский режим).
Творец одарил Мирзаяна многогранным и выдающимся талантом поэта, барда, а также – ученого, философа и богослова. Он принимает этот дар не капризами «творческой личности», а кротостью человека веры. Помню наш первый разговор почти пятнадцать лет назад, когда звонил ему в Москву из израильской тюрьмы. Не успел засвидетельствовать восхищение его творчеством, как в ответ: «Раз вам нравится то, что я делаю, обязательно послушайте Щербакова и Фролову…» Вы знаете еще одного «творческого человека», который ответил бы на признание его таланта направлением к другим достойным?
Ваша светлость, Александр Мирзаян, вы пришли ко мне свелтокрылым ангелом в тюремную камеру. Слышал имя его дотоле, но услышал его голос впервые за тюремной решеткой. Сказать про неподражаемый тембр его голоса, про тонкие интонации исполнения и про дивные мелодии души? Нет, маловато.
Вслушайтесь сами:
«Опять слова отходят от строки,Когда я слышу – здесь твои шагиЗвучат, нигде не ведая преград,На много лет вперед или назадИ так легко уводят за собой.Я раздвигаю сумрак голубой —Вот старый дом, вот старая луна,Вот комната, в которой три окна…Все те же тени прячутся у штор,И эхо повторяет до сих порВсе то, что я на звуки поменял.И зеркала затянутый провалСквозь эту вдвое сложенную пыльНе возвратит покинутую быль.Лишь наверху, все окна отворив,Поет рояль, и шербургский мотив…И снова твой двойникПерешагнет ровСквозь толщину книг,Сквозь тишину словИ скажет: «Mой Пер,Держась за свой лист,—Не обманись вверх,Не повторись вниз».Но не открыть шрам,И не впустить весть;Что не отдал там,Того не взятьПерелив красок гениального импрессиониста слова, затрагивающего самое затаенное и сокровенное. Он спускается к нашей боли и нашим разочарованиям и ностальгии, а затем приносит просветление и тянет к духовным высотам. Не навязчиво, но незаметным объятием доброго ангела.
А как он вознес любимого им Бродского! Признаюсь, был я пронизан идеями критики Бродского Солженицыным покуда не услышал голос Мирзаяна: «Нынче ветрено, и волны с перехлестом…» И вышел Бродский, вознесшийся над Бродским.
Это умение извлечь искры добра из массива событий, слов, запутанной личности. Мирзаян преподносит нам Бродского после проделанного им отбора вечного от тленного. Он говорит великому поэту: «Ты вот какой, ты лучше, ты должен быть лучше»…
«Нет, не Музы счастливый избранник и с нею не числился в браке —Не пером, а кайлом извлекал то, что спрятано было в бумаге,И русалочьих грез из чернил не вытягивал леской,Да и дул не в свирель, а в рулон водосточной железки.И в разлуке с тобой, и в разлуке с тобой, и в тревоге,—Из какой темноты я вытягивал за руку строки!Но срывались они, ускользали на горестном крике,—Те ж, что выдал наверх, потеряли черты Эвридики…Я б не трогал слова – просто мне не хватило таланта.Посмотри, этот мир уместился в руках музыканта,—Но, похоже, теперь даже с ними не много поправишь,Что псалом из груди, что бином извлекая из клавиш.Даже если дадут, даже если окажешься правым,—Всем стараньям твоим не уйти за четыре октавы,Хоть порою сквозь них, озаряя наш сумрак свечами,Кто-то смотрит сюда – одинокий, высокий, печальный…»Всегда правдивый, видящий картину целостно, он осознавал слабости и пороки, но извлекал из представляемого нам образа то, что есть главное и первообразное. Слабых людей с замусоренным мышлением и затуманенным сознанием пруд пруди, а вот Бродский был у нас один. Раскрыв великого поэта и вознеся, Мирзаян кричит ему вдогонку:
«Что ей слух повернет – то ль беда, то ли новая сказка?Но не пой, не тянись за ансамблями песни и пляски.Только здешнюю боль не сменяй на пустую свободуИ найди, сохрани этой жизни щемящую ноту».Вчитайтесь же: «Только здешнюю боль не сменяй на пустую свободу…» О чем думал Бродский, когда слышал эти слова?
Мирзаян не останавливается на предупреждении. Отталкиваясь от Бродского, он ведет нас к новым духовным вершинам. Куда больше, чем поэт, куда больше…
«Грянет в небе она, на глаголице эхом отвечу…Этот птичий язык так повязан с родимою речью,Что гусиным пером не сверни соловьиной основыИ в жемчужном зерне не открой петушиного слова.Где вы, песни без слов? Мне до вас и не вытянуть шею.Я не то что молчать – я еще говорить не умею.Вот и горькую весть как помножить на длинные струны,Коль у здешних Камен что ни вещи уста, то безумны?Не зегзица в окне, а кукушка дежурная свистнет,И с чугунных оград разлетятся чугунные листья.И сухие столбы по безвременью время погонит,И хозяйка Горы в ледяные ударит ладони.Сводный хор домовых грянет в спину тебе от порога,И родимых болот светляки обозначат дорогу,—И большая река заспешит, заструится вдогонку,Чтоб молчанье твое записать на широкую пленку…Оглянись, посмотри – ничего за собой не оставил…Исключенья твои – это формулы будущих правил.Только та тишина, что бумажною дудкой построил,Наконец обовьет твою тень виноградной лозою…Где надежды рука? Кто вину мне подаст во спасенье?Слышишь – в роще ночной поднимается детское пенье,И встают высоко, возвращая остывшую нежность,Золотая листва,и звезда,и пустая скворешня…»