Европейские поэты Возрождения

Данте Алигьери

ЙОСТ ВАН ДЕН ВОНДЕЛ

РЕЙН

Иоганну Волфарду де Бредероде, барону де Виансн

Светлейший Рейн, мечта моя, Тебя хвалой восславлю новой. С высоких Альп твоя струя Артерией материковой Прыжками пролагает путь. Дунай, твой брат, с тобой простился, Решил к Востоку повернуть, А ты — на Север устремился. Снега, туманы, облака Вас сотворили за века. Еще Герцинский лес шумел, Служа Германии покровом; Германцам был сужден удел — Мужать в смирении суровом. Тобою, Рейн, о господин, Сам Тибр поставлен на колени, Когда великий Константин С далеких рейнских укреплений Повел под знаменем своим Войска на развращенный Рим. И принял ты ярмо Христа, Твои брега поют осанну. Вод окрещенных чистота Бросает вызов Иордану. Но оказался крест Христов Неизмеримо легче груза Высоких цезарских мостов, И горьких слез под властью Друза, И вставших над волной твоей Пятидесяти крепостей. Ты во Христе неуязвим, Как злато в пламени горнила. Пускай бряцаньем боевым Шум рейнских волн глушил Аттила, Невинной кровью христиан Он обагрил твое теченье, Убийствами и злобой пьян, Он грабил каждое селенье,— В огне дымились берега, Пустели пашни и луга. Мольбам о мщении творец Внимал, и твой возвысил жребий. Сам Карл Великий наконец От злобных варварских отребий Сумел очистить берег твой. Преемник славы Константина, Он рейнской овладел землей, Слагая камни воедино, И создал сад среди теснин Благочестивый властелин. О мукомол, о винодел, О землекоп, градостроитель, О мастер оружейных дел, О смелый лоцман и воитель, Бумагоделатель, молю, Бумагу дай для этой оды,— Горжусь тобой и восхвалю Твои стремительные воды,— Так лебедь резвый хмелю рад, Вкушая рейнский виноград. Как радуга, твоя краса Цветет светло и горделиво, И кажется, что небеса Тускнеют перед ней стыдливо. Пунцовый, синий, белый цвет Тяжелых гроздий виноградных — В них каждый город твой одет Среди садов и вод прохладных,— Со

всех сторон любой приток Несет воды тебе глоток. Вот Майн, холмов лесистых сын, Вот Мозель, яблоками славный, Маас, духовный властелин, Что с Рейном спор ведет, как равный, И Рур, журчащий в тростниках, И Неккар, лозами увитый, И Липпе в низких берегах, Среди дубрав, под их защитой,— И сотни рек и ручейков В венках из трав и васильков. Стопами ты коснулся гор Швейцарских, где сыны свободы Врагам готовы дать отпор; Ты руки погружаешь в воды Морские, где стоит оплот Земли батавов — остров гордый, Где героический народ Разбил гостей незваных орды И плещет Рейнская волна, Лишь для свободы рождена. Ты, словно греческий пифон, В долине завитки раскинув, Ползешь, и лижешь горный склон, И пьешь из пенистых кувшинов Потоки мутных, талых вод. И пухнет от водянки тело Твое, и множится твой гнет, Губя все то, что в поле зрело,— Ты гложешь камни горных гряд И дол, где зреет виноград. Когда-то к Альбиону в дом Тянулся ты разверстой пастью, Теперь заплывшею песком; Но ныне Лек и Эйсел, к счастью, Убыток вдвое возместив, Тебя ведут к морским просторам, И сдержан дамбами разлив, Чтоб под губительным напором Растаявших весной снегов Не вышел ты из берегов. Река мерцающих светил, Бегущая во тьме аркада — Нет, это не роскошный Нил, Не По — Ломбардии отрада. Нет, это только Рейн златой, Где рыбки плещут шаловливо, И серебристой чешуей Переливаются игриво, И по хрустальным небесам В ночи блуждают здесь и там. Ты утопить, защекотать Меня могла, русалка Рейна, Но как тобой гордится знать И чтит тебя благоговейно! Ты странам имена дала, Ты многих рыцарей сманила, Свершивших славные дела, Здесь расцвела их мощь и сила; Но кровь голландских сыновей Привычна для твоих очей. Твоей весной мой стих рожден, И в боевых играет горнах,— Пусть я услышу перезвон Твоих колоколов соборных, Пусть проскользнет моя ладья, Пусть повернет на гребне вала, Пусть Кельном налюбуюсь я, Пусть в Базеле сойду с причала, Где навсегда обрел покой Эразм, расставшийся с землей. Ты в Шпейере глядишь на суд, Где тянут кляузники дело, Под бременем бумажных груд Сама Фемида поседела. Но как ты в Бингене ревешь! Как полнишь в Нидерландах чаши Вином, — забыты лесть и ложь, И беззаботны семьи наши. Мои чернильницы полны Голубизной твоей волны. Но горе! Плачу я в беде И шлю проклятья мерзкой твари — Церковной злобе и вражде, Кровавой распре государей; Сын гидры с тысячью голов, Убийца, адский отравитель Сладчайших рейнских берегов — Погибни! Пусть освободитель Очистит Рейна берега От ненавистного врага. Как гордо рейнский Лек вскипит У стен Вианена волною, Когда наследника родит Супруга Волфарду-герою, Вождю Нассауских знамен. Пускай хранит наследник нравы И честь, достойную времен Минувших и отцовской славы. Пусть расцветет, творя добро, Достойный сын ван Бредеро. Лелеять будет рейнский Лек, Покорный нежному влеченью, Зеленой поросли побег, Что защитит своею тенью Мать и прекрасных дочерей. Так ждут проснувшиеся лозы Весенних радостных дождей, И жаждут вешних ливней розы. Пусть небеса благословят Ту колыбель и этот сад.

АНОНИМНАЯ НАРОДНАЯ ПОЭЗИЯ

ВИЛЬГЕЛЬМ

Я — княжеского роду, в Нассау родня моя, и нашему народу до гроба верен я. Я есмь Вильгельм Оранский, ничем не посрамлен, и мной король Испанский всегда бывал почтен. За то, что я стремился во страхе Божьем жить, я родины лишился и обречен тужить. Орудием десницы Господней стану я, и мне да возвратится былая власть моя! Кто долг свой честно правит, друзья мои в беде, Господь тех не оставит в юдоли и нужде. Молитесь денно-нощно, дабы меня Господь поставил силой мощной гишпанцев обороть. Отважно шел на рать я, как воин во строю, презревши, как и братья, добро и честь свою. Адольф мой незабвенный в сраженье пал тогда и впредь душой блаженной ждет Страшного суда. В моей во родословной был кесарь, и к тому ж был избран полюбовно сей благочестный муж. Хваля Господне имя, я страха не знавал. Деяньями своими врагов я устрашал. Средь бранного раздора, и горя, и невзгод Ты, Боже, мне опора, защита и оплот! И дай слуге Господню, ведомому Тобой, низвергнуть в преисподню тиранство и разбой! Коль недругов сторицей шлет на меня судьба, оборони десницей смиренного раба, дабы их злая сила не овладела мной и рук не обагрила в моей крови честной. И яко от Саула бежал пастух Давид, так я же от разгула и вражеских обид. Но Бог его избавил и горя и беды, царем его поставил и власти дал бразды. Противу силы вражьей приемлю жребий мой отважною и княжьей и чистою душой. Умру, как за отраду, за родину свою и райскую награду я обрету в бою. Несть большей мне печали в моей судьбе лихой, чем зрить, как истерзали гишпанцы край родной. И я не перечислю злодейских их обид. Но лишь о том помыслю — вся кровь во мне кипит. Собравши рать порану, я на коня вскочил и дерзкому тирану сраженье учинил. По Маастрихтским окопам пехота их тряслась, когда оружным скопом к ним конница неслась. И будь Господня воля, так я бы с тех же пор изгнал во бранном поле сей чужеземный мор. Но все в Господней власти, и в тот злосчастный час от вражеской напасти он не избавил нас. Как князь, по полю брани я шел, врагов круша. Не знала колебаний горючая душа. На деле стоя правом, я Господа молил, чтоб недругам лукавым меня он обелил. Вас горький страх объемлет, рассеянных овец. Но знайте, он не дремлет, ваш пастырь и творец! Служите же отчизне, и вас услышит Бог! Ведь в христианской жизни победы есть залог. И, Бога прославляя, как силу вышних сил, клянусь — на короля я хулы не возводил! Клянусь, что в бранном споре и в смертной жизни сей лишь Богу был покорен по праведности всей!

ПЕСНИ ГЁЗОВ

ДЕСЯТЫЙ ПФЕННИГ

Родимый край, вставай на бой, Поможет бог борьбе такой, Погибнут все злодеи. Богобоязненной рукой Сорвем веревку с шеи. Испанцы Вешателя шлют, И тот, верша неправый суд, Ярится, как Антихрист. Он идолов расставил тут И наши деньги вытряс. Испанский Вешатель-злодей Все больше пьет и жрет жирней, Сживая нас со света. Бродяги, странники морей, Отмстим ему за это! Мамона в храмах воцарен, Единственный его закон — Насиловать и грабить. Десятой доли хочет он, Чтоб нас еще ослабить. Десятой долею, подлец, Он разоряет нас вконец, Казня еще суровей. Уже не шерсти от овец — Пастушьей хочет крови. Когда могучий свой живот Деньгами с кровью он набьет, Страну оставив нищей,— Опять отправится в поход И спросит с нас деньжища. Не больно ль жирно для него Десятой доли от всего Просить, десятый пфенниг? Лишь увеличится скотство От наших жалких денег. Страна родная! Каждый грош, Который втайне соберешь, Неси не в ларь испанский, А тем, кого в лесах найдешь,— Их прииц ведет Оранский. Отдать ли деньги палачам Иль нашим гордым смельчакам, Решить давно пора нам. На битву, гёзы! Счастья вам! Позор и смерть тиранам!

* * *

Воспрянем и грянем во славу Господню, Пред битвой молитвой и верой сильны. Отец всеблагой! Ты порукой сегодня, Что мы сокрушить супостата должны. В сраженье и рвенье — отмщение божье, И чудо повсюду — отрадой для глаз. Воспрянем из праха! Расправимся с ложью, Ведь правда за нами и вера за нас! Серьезно и грозно Испанца мы ждали, Который, как воры, ворвался в наш дом: Молитвы умолкли, мечи заблистали — Изрубим, изрежем и вспять повернем! Рядами пред нами чужие солдаты, Доныне гордынехг известны своей, Но праведный меч сокрушит супостата, Да будь он, проклятый, хоть втрое сильней!

ДАНИЯ

НАРОДНЫЕ БАЛЛАДЫ

РЫЦАРЬ КАРЛ В ГРОБУ

Рыцарю Карлу неймется. Он спрашивает мать: «Как мне юную Кирстин Из монастыря умчать?» А розы и лилии благоухали. «Больным скажись — и в гроб ложись, обряжен, как мертвец. Пусть никто не усомнится, что тебе пришел конец». Послушался рыцарь Карл. В постель улегся он. Был вечером болен, к утру с колоколен звучал погребальный звон. Пажи коней седлают, чтоб в монастырь поспеть. Покойного рыцаря Карла везут в монастырь — отпеть. Въезжает гроб, качаясь, на монастырский двор. Встречать его с почетом выходит сам приор. «Преставился рыцарь Карл молодой!» Пажи, пурпур надев, сегодня ночью пад мертвым бдеть просят прекрасных дев. Услышала крошка Кирстин и спрашивает мать: «Могу я рыцарю Карлу последний долг отдать?» «Должна ты пурпур надеть и на кудри — златой венец. Да в церкви, у гроба, глядеть надо в оба! Ведь рыцарь Карл — хитрец». Три двери дева прошла насквозь. Огни восковых свечей у ней расплывались в печальных очах, и слезы лились из очей. Вот села она к изголовью, раскрыв молитвослов. «Ты был моей любовью, когда

был жив-здоров!» Стала она в изножье, льняной подняла покров. «Ты жизни мне был дороже, когда был жив-здоров!» Он ей шепнул чуть слышно: «Ты слез не лей обо мне! О маленькая Кирстин, я здесь по твоей вине! За стрельчатой оградой ждут кони в час ночной. Поскачешь ли, крошка Кирстин, из монастыря со мной?» Он выпрыгнул из гроба, откинув прочь покров. Он маленькую Кирстин схватил — и был таков. Монашки читали каноны и видели, как он воскрес: «Должно быть, ангел божий за девой слетел с небес!» Монашки читали каноны, и каждую мучил вопрос: «Почему этот ангел божий до сих пор меня не унес?» А розы и лилии благоухали.

КОРОЛЬ ЭРИК И НАСМЕШНИЦА

Живет спесивая дева в поместье, к югу от нас. Ей об руку с парнем бедным зазорно пуститься в пляс. Сударыня, ах, удостойте! Снизойдите к просьбе моей! Ей об руку с парнем бедным зазорно пуститься в пляс. Искусно шнуром золотым перевит у ней рукавов атлас. Вот Эрик, молодой король, велит седлать коней: «Живет насмешница в нашем краю. Отправимся в гости к ней!» Вот Эрик, молодой король, вскочил в танцевальный круг. Он деву за белую руку взял, пошел с ней плясать сам-друг. «Больно жестки руки твои. Со мной не тебе плясать бы! Ты вилы сжимал или тын городил вокруг чужой усадьбы?» «Пировал я на свадьбе вчера. Там пытали рыцари силы. Досталась победа мне самому. Сжимал я меч, а не вилы!» «Пировал ты на свадьбе вчера, в победителях там остался: на отцовской телеге возил навоз, самому тебе срам достался! На одной из штанин — дыра, одёжа твоя в беспорядке. Отпустил господин со двора — то-то скачешь ты без оглядки». «Найдется ли в округе у вас швея либо швец толковый — наряд из пурпура мне скроить да сшить его нитью шелковой?» «Швею отыщешь в округе у нас, найдется и швец толковый — наряд из дерюги тебе скроить да сшить его ниткой пеньковой». «Послушай, надменная дева моя, всей датскою казною, всем золотом Дании будешь владеть, если станешь моей женою». «Все золото Дании хранит сидящий на датском престоле. Ступай на чердак, залатай свой башмак, не то набьешь мозоли!» Тогда прислужница госпожу, не мешкая, укорила: «Ведь это с Эриком, королем, с насмешкою ты говорила!» «О, если я с Эриком, королем, с насмешкою говорила, то крепко раскаиваюсь теперь в том, что я натворила! Липа в саду отца моего шумит зеленой верхушкой. Прекрасные девы и рыцари там встречаются тайно друг с дружкой». «Липа в саду отца твоего шумит зеленой верхушкой. Мошенники и плуты под ней якшаются тайно друг с дружкой!» Сударыня, ах, удостойте! Снизойдите к просьбе моей!

ЭСБЕРН CHAPE

У переправы, при Медельфаре, — а лес так зелен вокруг! — Ивер пил мед с Эсберном Снаре. Друг другом вовек не надышатся лето и луг. «Дружище Ивер, стань мне родня: Сестрицу Кирстин отдай за меня!» «На что тебе Кирстин? У ней для шнуровки своих рукавов не хватает сноровки! Ни шить, ни кроить не научишь ее. В город она отсылает шитье». Эсберн отправился тихомолком в Рибе за пурпурной тканью и шелком. С покупками он прискакал во всю прыть и просит Кирстин скроить да сшить. Брала девица шелк и суконце и шить садилась при ярком солнце. На дощатом полу в изобилии вырезала розы и лилии. Двух рыцарей с мечами нашила она за плечами. Ладьей на волне штормовой украсила шов боковой. По проймам, руки воздев, танцуют пятнадцать дев. А на груди — у древа целуются рыцарь и дева. «Ну вот наконец и дошила одежду. Доставить в сохранности — дай бог надежду!» Поверили слову пажа-мальчугана: «Обнову берусь довезти без изъяна!» «За каждый стежок по сукну и шелку, пальчики девы, что держат иголку,— пальчики девы спаси Христос!» — Эсберн Снаре произнес. «Получит она за шитье в уплату город Рибе с округой богатой и, в подарок за мастерство, если угодно, — меня самого!» «О рыцарь, щедра твоя награда! — А лес так зелен вокруг! — Тебя самого девице и надо!» Друг другом вовек не надышатся лето и луг.

АНГЛИЯ

НАРОДНЫЕ БАЛЛАДЫ

РОЖДЕНИЕ РОБИН ГУДА

Он был пригожим молодцом, Когда служить пошел Пажом усердным в графский дом За деньги и за стол. Ему приглянулась хозяйская дочь, Надежда и гордость отца, И тайною клятвой они поклялись Друг друга любить до конца. Однажды летнею порой, Когда раскрылся лист, Шел у влюбленных разговор Под соловьиный свист. — О Вилли, тесен мой наряд, Что прежде был широк, И вянет-вянет нежный цвет Моих румяных щек. Когда узнает мой отец, Что пояс тесен мне, Меня запрет он, а тебя Повесит на стене. Ты завтра к окну моему приходи Украдкой на склоне дня. К тебе с карниза я спущусь, А ты поймай меня! Вот солнце встало и зашло, И ждет он под окном С той стороны, где свет луны Не озаряет дом. Открыла девушка окно, Ступила на карниз И с высоты на красный плащ К нему слетела вниз. Зеленая чаща приют им дала, И, прежде чем кончилась ночь, Прекрасного сына в лесу родила Под звездами графская дочь. В тумане утро занялось Над зеленью дубрав, Когда от тягостного сна Очнулся старый граф. Идет будить он верных слуг В рассветной тишине. — Где дочь моя и почему Не поднялась ко мне? Тревожно спал я в эту ночь И видел сон такой: Бедняжку дочь уносит прочь Соленый вал морской. В лесу густом, на дне морском Или в степном краю Должны вы мертвой иль живой Найти мне дочь мою! Искали они и ночи и дни, Не зная покоя и сна, И вот очутились в дремучем лесу, Где сына качала она. «Баюшки-баю, мой милый сынок, В чаще зеленой усни. Если бездомным ты будешь, сынок, Мать и отца не вини!»

Ганс Зебальд Бехам (1500–1550). Пирующие крестьяне. Гравюра на дереве.

Спящего мальчика поднял старик И ласково стал целовать. — Я рад бы повесить отца твоего, Но жаль твою бедную мать. Из чащи домой я тебя принесу, И пусть тебя люди зовут По имени птицы, живущей в лесу, Пусть так и зовут: Робин Гуд! Иные поют о зеленой траве, Другие — про белый лен. А третьи поют про тебя, Робин Гуд, Не ведая, где ты рожден. Не в отчем дому, не в родном терему, Не в горницах цветных,— В лесу родился Робин Гуд Под щебет птиц лесных.

РОБИН ГУД СПАСАЕТ ТРЕХ СТРЕЛКОВ

Двенадцать месяцев в году, Не веришь — посчитай. Но всех двенадцати милей Веселый месяц май. Шел Робин Гуд, шел в Ноттингэм,— Весел люд, весел гусь, весел пес… Стоит старуха на пути, Вся сморщилась от слез. — Что нового, старуха? — Сэр, Злы новости у нас! Сегодня трем младым стрелкам Объявлен смертный час. — Как видно, резали святых Отцов и церкви жгли? Прельщали дев? Иль с пьяных глаз С чужой женой легли? — Не резали они отцов Святых, не жгли церквей, Не крали девушек, и спать Шел каждый со своей. — За что, за что же злой шериф Их на смерть осудил? — С оленем встретились в лесу… Лес королевским был. — Однажды я в твоем дому Поел, как сам король. Не плачь, старуха! Дорога Мне старая хлеб-соль. Шел Робин Гуд, шел в Ноттингэм,— Зелен клен, зелен дуб, зелен вяз… Глядит: в мешках и в узелках Паломник седовлас. — Какие новости, старик? — О сэр, грустнее нет: Сегодня трех младых стрелков Казнят во цвете лет. — Старик, сымай-ка свой наряд, А сам пойдешь в моем. Вот сорок шиллингов в ладонь Чеканным серебром. — Ваш — мая месяца новей, Сему же много зим… О сэр! Нигде и никогда Не смейтесь над седым! — Коли не хочешь серебром, Я золотом готов. Вот золота тебе кошель, Чтоб выпить за стрелков! Надел он шляпу старика,— Чуть-чуть пониже крыш. — Хоть ты и выше головы, А первая слетишь! И стариков он плащ надел,— Хвосты да лоскуты. Видать, его владелец гнал Советы суеты! Влез в стариковы он штаны. — Ну, дед, шутить здоров! Клянусь душой, что не штаны На мне, а тень штанов! Влез в стариковы он чулки. — Признайся, пилигрим, Что деды-прадеды твои В них шли в Иерусалим! Два башмака надел: один — Чуть жив, другой — дыряв. «Одежда делает господ». Готов. Неплох я — граф! Марш, Робин Гуд! Марш в Ноттингэм! Робин, гип! Робин, гэп! Робип, гоп! Вдоль городской стены шериф Прогуливает зоб. — О, снизойдите, добрый сэр, До просьбы уст моих! Что мне дадите, добрый сэр, Коль вздерну всех троих? — Во-первых, три обновки дам С удалого плеча, Еще — тринадцать пенсов дам И званье палача. Робин, шерифа обежав, Скок! и на камень — прыг! — Записывайся в палачи! Прешустрый ты старик! — Я век свой не был палачом; Мечта моих ночей: Сто виселиц в моем саду — И все для палачей! Четыре у меня мешка: В том солод, в том зерно Ношу, в том — мясо, в том — муку, И все пусты равно. Но есть еще один мешок: Гляди — горой раздут! В нем рог лежит, и этот рог Вручил мне Робин Гуд. Труби, труби, Робинов друг, Труби в Робинов рог! Да так, чтоб очи вон из ям, Чтоб скулы вон из щек! Был рога первый зов как гром! И — молнией к нему — Сто Робин-Гудовых людей Предстало на холму. Был следующий зов — то рать Сзывает Робин Гуд. Со всех сторон, во весь опор Мчит Робин-Гудов люд. — Но кто же вы? — спросил шериф, Чуть жив. — Отколь взялись? — Они — мои, а я Робин, А ты, шериф, молись! На виселице злой шериф Висит. Пенька крепка. Под виселицей, на лужку, Танцуют три стрелка.