Феодора

Уэллмен Пол

— Ты владеешь этим искусством?

— Я была комической актрисой в Константинополе.

Курбан тщательно обдумал сказанное и наконец изрек:

— Пятый закон Братства запрещает вступать в соглашения с шарлатанами, лицедеями и им подобными, но только в случае, если таковые не являются одним из нас. Следовательно, запрет не распространяется на тебя.

Казалось, он принял решение.

— Если ты та, за кого себя выдаешь, яви свое искусство.

Он уселся рядом с Ваввой на пол пещеры, и Феодора поняла, что они ожидают представления немедленно. Она послушно поднялась со своего тюфяка.

Вероятно, за всю историю театра не было более странной публики, чем та, что собралась на спектакль в одной из пещер Ливийской пустыни: куртизанка, обреченная на страшную смерть, и двое нищих — скрюченный калека и живой скелет в отвратительных смердящих лохмотьях.

Феодора еще чувствовала слабость, лицо ее было покрыто струпьями, губы воспалены. Но она отважно начала свое выступление, перемежая то, что помнила, мгновенными импровизациями. Это была пантомима — изысканная, но прозрачная, с метко угаданными и безумно смешными характерами.

Она начала с изображения сенатора, гордого своими доходами, самовлюбленного, но тупоголового. Этот образ никогда не подводил ее, неизбежно вызывая смех. Но ее зрители сидели с каменными лицами, оставаясь безучастными.

Она перешла к другому персонажу — жеманному евнуху, который все ищет потерянное, но никак не вспомнит — что. Предполагалось, что публика отлично знает, что потеряно всеми евнухами, и этот намек вызывал взрывы хохота. Но сейчас она не услышала ни звука, лица зрителей в пещере даже не дрогнули.

Отсутствие какого-либо отклика было обескураживающим. С отчаянием она переходила от одного персонажа к другому: неверная жена сборщика податей, уличенная мужем, высокопарный и тщеславный воин, пострадавший от собственного хвастовства, и, наконец, — высокомерный, грубый и алчный правитель провинции — поистине выдающаяся импровизация, подлинный портрет Экебола, его нелепых и отвратительных привычек и жестов.

Несмотря на все это, публика, состоявшая из двух нищих, сидела неподвижно, не выражая никаких чувств, никаких знаков удовольствия или похвалы. Феодора совсем отчаялась. Она сделала все, что могла, она превзошла себя, чтобы завоевать их расположение, но ей не удалось вызвать ни тени улыбки, ни проблеска живого чувства.

Для нее это было вопросом жизни и смерти — необходимо, чтобы ей позволили сопровождать нищих. Наконец, истощив силы, она оставила свои попытки и вернулась к своему тюфяку, закрыв лицо руками. Она дрожала от слабости, и ее ладони, касающиеся лица, ощущали грубую шероховатость вздутых губ и волдыри на коже. Да, она была отвратительна. И в этом было все дело. О, если бы только она была хорошенькой! Слезы навернулись на ее глаза, слезы горя и разочарования.

Она слышала, как Вавва спросил у Курбана:

— И что ты думаешь?

В пещере минуту висела тишина. Затем Курбан со скорбным, как у совы, выражением проговорил:

— Девушка изумительна. На улицах она заставит толпу реветь и рыдать от хохота. Я и сам едва не улыбнулся!

— И я тоже, — согласился Вавва с той же суровой торжественностью. — Там, где евнух искал свои мужские принадлежности, я не мог удержаться от смеха, пока не ущипнул себя за ногу и не напомнил себе о том, что я нищий.

С тяжелым вздохом Феодора открыла лицо. Величайшее облегчение охватило ее. Как могла она забыть о том, что член Братства обязан при любых обстоятельствах сохранять печальное лицо?!

Она даже немного всплакнула, но это были слезы радости. Теперь она знала: ее возьмут с собой.

Наступила осенняя пора. Прошел месяц с того дня, когда Феодора, изувеченная пустыней, продемонстрировала свои таланты Вавве и Курбану.

В Александрии, в восьмидесяти милях от пещеры, в пустыне, вечером прошел ливень. Зажглись огни в бесчисленных домах, владельцы лавок стали закрывать свои заведения на ночь; внизу, у пристаней, которые тянулись вплоть до мола, защищавшего бухту, забитую судами, запирались до нового дня склады и конторы.

Александрия была жемчужиной Египта. Здесь была самая лучшая гавань, а в масштабах торговли Александрия соперничала с самим Константинополем. Здешние купцы были широко известны своей оборотистостью и добросовестностью и занимали в обществе положение куда более высокое, чем в других частях империи, составляя местную аристократию. Благородство по крови было здесь относительно редким, и богатство занимало его место.

В тот вечер некий купец наблюдал, как его управляющий запирает тяжелую дверь его конторы, затем он взял ключи у этого человека и отправился домой, держась с большим достоинством. На то были основания — это был хорошо известный на бирже человек, уважаемый и имеющий заметный вес в финансовых кругах.

В гавани качался на якорях целый флот его добротных кораблей, их зеленые флаги трепетали на мачтах. Караваны верблюдов, принадлежащих ему, шли вверх и вниз вдоль берегов Нила, на запад, к Киренаике, и на восток — к Сирии. Они перевозили его товары. Его кладовые трещали от всякого добра в тюках и ящиках; ему служило великое множество рабов и свободных граждан.

Об этом человеке шептались, что он никогда не совершает ни единой ошибки, а все его коммерческие сделки необыкновенно удачны, что в короткое время он выстроил гигантскую пирамиду богатства, хотя до недавних поездок в столицу его капитал казался более чем скромным.

А когда рабы проносили мимо него кресла с его знакомцами, те приветствовали его с глубоким почтением:

— Доброго вечера тебе, Дат! — воскликнул один купец.

— И тебе тоже, друг Джаред, — отвечал Дат. — Пусть Христос дарует тебе мир и благословение.

— Как обошлось рискованное предприятие с двумя кораблями, ходившими на Крит? — другой собеседник остановился, чтобы услышать ответ; рабы опустили кресло на землю.

— Превосходно, Тимеон. Просто превосходно, — сказал Дат. — Мои корабли вошли в порт этим утром. Теперь я могу продать тебе оливковое масло и шерсть дешевле.