Феодора
Шрифт:
Феодора не сделала никакого движения, чтобы поднять ее. Вместо этого она спрятала лицо в накидке и заплакала.
Дат, собравшийся было уходить, остановился. Его взгляд стал смущенным и испуганным. В сущности, он был добрым человеком, а девушка не подняла монету. Он всегда сочувствовал человеческой беде, когда ему приходилось столкнуться с нею.
Кроме того, ему действительно сопутствовала удача с тех пор, как он узнал эту девушку. Дат не был суеверен, но игнорировать факты не мог.
— Что случилось? — спросил он резко. — Скажи, в чем дело?
Он подошел к ней и отвел ее руку от лица. Оно было мокрым от слез, как мостовая под ногами от недавнего ливня, а ее одежда под его рукой тоже была мокрой. Девушка дрожала, и этого оказалось достаточно, чтобы тронуть его сердце.
— Чего ты от меня хочешь, Феодора? — спросил он и добавил: — Прости меня за эту монету и за то, что я сказал… — Он освободил руку и нагнулся, чтобы поднять золотой.
Она снова спрятала лицо и дала волю безудержным рыданиям. Ледяная морось начала сыпаться с неба. Минуту назад Дат думал об этой девушке, как об отвратительном порочном существе, представляющем опасность для него, но сейчас он неуклюже погладил ее по плечу.
— Ну, ну, — проговорил он. — Позволь мне помочь тебе.
Внезапно она перестала плакать и затаила дыхание.
— Вот! — пробормотала она.
— Что?
— Они приходят все чаще…
— Что ты имеешь в виду?
— Эти боли! О, добрый Дат, будь снисходителен ко мне. У меня будет ребенок, время почти пришло, а ты единственный, кого я знаю во всем этом городе…
Последнее слово, казалось, вытолкнуто судорогой горла. Дат таращил глаза и теребил бороду. То, что она сказала, исключало опасность шантажа, но и заставляло задуматься. Как и любой человек на его месте, он был в высшей степени взволнован и озадачен ее положением.
— Почему же мы все еще стоим здесь! — вскричал он. — Нельзя терять ни минуты! Скорее! Я знаю, что делать. Но ведь тебе нельзя идти! Подожди, я сейчас найду носильщиков и кресло!..
ГЛАВА 13
Это были ужасные часы! Тело Феодоры терзалось и рвалось в страшных муках. Она осознавала, что находится в комнате с каменными стенами, в которой темнота лишь слегка рассеяна тусклыми лампами. Она лежала на столе, а круглолицая косоглазая повитуха сидела между ее вытянутыми ногами.
Там были и другие женщины, облаченные в серое, с лицами, скрытыми капюшонами; одни удерживали ее на столе, когда она корчилась и визжала, другие выполняли какие-то поручения повитухи, некоторые молились на коленях.
Одна женщина ей особенно запомнилась — белолицая и сухопарая; был там и единственный мужчина, также закутанный в плащ с капюшоном, но только черный — высокий, с горящими глазами. Вместе с белолицей женщиной они обрушились на девушку, страдающую на столе.
— Шлюха! — твердил мужчина. — Язычница! Сознайся в своих отвратительных грехах и все равно будь проклята Богом!
— Ты не можешь иметь ребенка, даже если он выживет! — настойчиво повторяла женщина. — Он принадлежит Богу! Согласись отдать дитя святому ордену!
Это длилось часами до тех пор, пока Феодора, не представляя, что делает, не кивнула в знак согласия. В конце концов, какое это имеет значение? Она так страдала, что для нее сейчас ничто не имело значения.
Казалось, миновало не одно столетие, пока сквозь последний свирепый спазм боли она услышала пронзительный крик младенца и почувствовала в своем измученном теле облегчение. Словно сквозь плотную ткань она слышала восклицания — женщины всегда издают восклицания, даже если они монахини, когда появляется на свет крохотная мокрая вопящая жизнь.
Как только Феодора согласилась уступить ребенка монастырю, монах в черном исчез. Женская радость по поводу появления на свет младенца была для него непостижимой. Для этого аскета и сами женщины были непостижимы и греховны, поскольку являлись воплощением самого ужасного искушения, самой изощренной угрозой для целомудрия.
Повитуха, которая не принадлежала к ордену и была единственной женщиной, допущенной извне для выполнения своих обязанностей, смеялась и восторгалась, какой замечательный родился ребенок. Феодора слегка повернула голову.
— Девочка… или мальчик? — прошептала она.
— Прекрасная маленькая девочка!
Повитуха вопросительно взглянула на белолицую начальницу, и та сдержанно кивнула.
— Пусть смотрит, но только одну минуту, — проговорила начальница. Так Феодоре разрешили взглянуть, но не прикоснуться к ее новорожденной дочери. Крохотное существо, завернутое в тонкую ткань, лежало на руках у повитухи, глаза девочки были открыты, будто она уже осматривалась, пытаясь познать новый мир, в который входила.
— Какая хорошенькая… — пробормотала Феодора. Ее глаза наполнились слезами.
— Не беспокойся о ней, дитя, — добродушно сказала старая повитуха. — Сестры-монахини позаботятся о ней. У нее будет кормилица, чистая и имеющая достаточно молока, ее вынянчат, а потом обучат, и ее будущее как на земле, так и на небесах вполне обеспечено.
В глубине души старая женщина считала, что отнимать новорожденную у матери, тоже еще, в сущности, девочки, — жестоко. Но монастырь кормил ее, и поэтому она произнесла благочестивые слова, которых от нее ожидали, и удалилась восвояси.
Когда дитя унесли, Феодора молчала, зная, что всякие слова бесполезны. Единственный взгляд, брошенный на личико новорожденной, сказал ей нечто важное для нее: дитя имело правильные тонкие черты лица, обещающие в будущем красоту. Это не мог быть ребенок грубо скроенного, словно вытесанного топором Экебола. В малышке не было ни капли крови этой подлой и жестокой твари.
Бедняга Линней был ее отцом, и она была рада этому, даже несмотря на то, что он был рабом. Став причиной его смерти, Феодора обязана была продлить существование его души через плод их любви. Сейчас же она испытывала некое печальное удовлетворение…