Феодора
Шрифт:
Теперь Феодора сбросила с головы покрывало и слегка взбила волосы. Она была грязной и изможденной, но надеялась, что не совсем утратила привлекательность. Когда караван приблизился, ей даже удалось изобразить на лице улыбку.
Наконец первые верблюды поравнялись с ней. Они цепочкой двигались мимо, но ни один из погонщиков даже не взглянул на нее, словно она была прозрачна для зрения.
Только верблюды чуяли ее. Один или два повернули к ней свои уродливые головы. Но люди смотрели вперед.
Она вскочила на ноги. Это было страшно. Эти люди ехали мимо, не произнося ни слова. В неистовстве она побежала за ними, спотыкаясь о камни и крича.
В ее голосе звучали отчаянная мольба и страдание. Она обещала все, что имела: себя саму, свое тело…
Не пробежав и стадии, она споткнулась и упала, распростершись на каменистой дороге. Там, почти утратив сознание, она пролежала какое-то время.
Когда она с трудом подняла голову, караван уже скрылся из виду. Последний из вереницы верблюдов поднялся на возвышенность и наконец исчез. Никто даже не обернулся.
Она собрала силы и поднялась на ноги. Ее душили сухие рыдания. Только теперь она постигла всю глубину ненависти, которую испытывал к ней Экебол. Эта ненависть простиралась даже в пустыню. Немилость наместни. ка была обещана всякому, кто поможет или даже заговорит с Феодорой, повстречав ее на караванной тропе. Более того, были посланы вперед вестники, чтобы предупредить о том же караваны, шедшие с другого края пустыни. Она должна была умереть, умереть в муках от истощения и жажды.
Время шло, и рыдания девушки прекратились. Спотыкаясь, она снова двинулась вперед. Инстинкт подсказывал ей, что необходимо беречь голову, хотя ткань на лице душила ее и делала наполовину слепой.
Проходили часы. Медленно садилось солнце, но жара только усиливалась и становилась еще более гнетущей. Феодора все еще шла вперед.
День умирал. В ее мозгу билась смутная мысль — может быть, и она умрет вместе с этим днем? Она принялась думать о смерти. В конце концов, сказала она себе, жизнь вовсе не та вещь, которой стоит так страстно желать, уж слишком она быстротечна. Единственное, что есть в жизни, — это боль. Смерть милосердна. Вечный сон — это отдых. Почему она до сих пор не умерла?
Наконец ее покинули даже эти мрачные мысли. Она страдала и без них. Солнце утонуло за горизонтом, и пришла благословенная темнота.
Она забралась в какую-то выемку между скал, поскольку в пустыню вместе с тьмой пришел холод. День мучил ее невыносимой жарой, но ночь принесла такое же невыносимое страдание. Она завернулась в свою одежду так плотно, как могла, и в течение нескольких часов дрожала, стуча зубами.
До нее донесся отдаленный вой дикого зверя. Шакалы. Что, если они доберутся до нее? Допустим, они найдут ее и поволокут к смерти, терзая смрадными челюстями. Будет ли эта смерть желанной?
Затем она вспомнила, как ей рассказывали, что шакалы слишком трусливы, чтобы нападать на людей, и, к своему удивлению, испытала облегчение. Даже в таком отчаянном положении искра жизни все еще тлела в ней.
Она не переставала дрожать до тех пор, пока не поднялось солнце и не согрело ее. Какое-то время она лежала на песке рядом с углублением, в котором провела ночь, насыщая исстрадавшееся тело теплом. В конце концов она уснула, на время забыв о горе и боли.
ГЛАВА 12
Ее вновь разбудила жара. Почувствовав опасность, Феодора попыталась подняться. Это усилие причинило ей боль. Ей едва удалось повернуться на бок. Все тело одеревенело, мучительно ныло и было таким слабым, словно лишалось последних остатков сил. А жажда стала непереносимой.
Наконец, собрав всю волю и уцепившись за выступ ближайшей скалы, она подтянулась и подняла себя. Краткий сон и ночной холод до некоторой степени освежили ее, и она снова начала продвигаться вперед по пустой караванной тропе, но теперь это движение было неизмеримо более медленным и вялым, нежели вчера.
Белая, как кость, тропа продолжала виться среди утесов и ущелий, которые оживили бы любой ландшафт, но только не эту мертвую землю. Здесь, среди бескрайних пространств безводной земли, под безоблачным небом, они казались куда менее значительными.
Ни один караван не прошел мимо нее в тот день. Язык во рту Феодоры распух до такой степени, что касался нёба и болел от этих прикосновений. Временами ей становилось трудно дышать, а сердце билось так часто, что его неистовые удары отдавались в висках. Это был сигнал тревоги, и она поплотнее оборачивала ткань вокруг головы, стремясь уберечься от солнечного удара.
На горизонте плясали и разрастались миражи. Иногда они принимали облик, хорошо знакомый всем, кто видывал их — озер и водных потоков — и жажда ее становилась еще более сумасшедшей. Она знала, что это всего лишь обман, но порой наваждение почти побеждало разум, и она готова была ползти на ощупь к этой атмосферной фантазии. Но вновь и вновь к ней возвращалось самообладание, и она находила силы переставлять распухшие ноги по караванной тропе.
В каком-то смысле миражи были не худшим из того, что принес этот день. Боль непрерывно билась в висках, и порой ей казалось, что глаза застилает туман, когда же она протирала их, чтобы вернуть ясность зрения, то видела яркие вспышки света. Из-за этого тумана, возникавшего все чаще и чаще, она спотыкалась.
Раз или два она падала. Но в последний раз ей потребовались такие нечеловеческие усилия, чтобы подняться, что Феодора поняла: она может позволить себе это только еще раз. Он и будет последним.
Она едва плелась, качаясь, как пьяная, и ее разум слабел. Ее одолевали смутные воспоминания о воде: холодная, изумительно чистая вода, которую она так беспечно тратила в обычной жизни, не ведая ее ценности. Вода в бассейне ее дома в Константинополе, рядом с площадью Афродиты, выложенном голубой мозаикой с изображением дельфина в центре. О, сейчас она могла бы выпить всю эту воду, лишь бы она оказалась рядом.