Флорообраз во французской литературе XIX века

Горбовская Светлана Глебовна

Это уже не сад барокко, где пляшет Пан и резвятся дриады, а реальная природа и одновременно библейский Эдем. Это рукотворный сад, который одичал, позволил природе взять верх над усилиями человека, сад, переходящий в стадию дикого леса, ставший символом освобождения от условностей и пут цивилизации. Там есть все: травы, цветы, ягоды, кусты, птицы, насекомые и даже ручьи, которые стекаются отовсюду, как Фисон, Геон, Евфрат и Тигр. Речь идет о новом для XVIII в. пейзажном, или английском, парке, который пришел на смену французскому, или регулярному, популярному на рубеже XVII–XVIII вв. Пейзажный сад напоминал бесконечный прогулочный маршрут, долгое путешествие на лошадях или пешком. Он символизировал главное увлечение европейцев того времени – длительные поездки по странам Европы и Востока.

Сам Руссо много путешествовал, в том числе по Англии, жил в замках и домах влиятельных людей и не раз мог любоваться различными садами и парками Швейцарии, Италии, Германии, Англии и других стран. Но для Руссо это были не развлекательные прогулки, а ссылка или поиск пристанища. Жизнь в прекрасных, отдаленных уголках Франции, Англии, Швейцарии Руссо воспринимал как убежище, укрытие и отшельничество.

Кларан – это воплощение мечты Руссо, его идиллия, воспоминание о молодых годах, которые он провел подле самой дорогой ему женщины, так любившей природу. Кларан и его сад Элизиум – это его потерянный рай, потерянный где-то далеко, где осталась прекрасная и таинственная госпожа де

Варане, рай, в который он мог вернуться только через эти строки. Рай, где росли цветы, реальные, земные, но необыкновенно красивые и незнакомые для зашоренного формулами-клише читателя XVIII в. В следующей цитате из «Новой Элоизы» мы видим, каким разнообразным, жизненным, новым, полным конкретных фитонимов стал пейзаж времен сентиментализма, пришедший на смену емкому и скупому изображению природы в вышеприведенном описании сада Галатеи в «Астрее» О. д’Юрфе: «Время от времени надо мной смыкалась тесная сеть ветвей, непроницаемая для лучей солнца, как в лесной чаще: навесы эти образованы были из самых гибких деревьев, ветви которых пригнули к земле, и искусство садовода заставило их пустить корни, подобно тому как это происходит естественно с ветвями мангли в Америке. В самых открытых местах я увидел разбросанные в беспорядке, без всякой симметрии густые кусты роз, малины, смородины, целые заросли сирени, орешника, бузины, жасмина, дрока, трилистника, украшавшие землю и придававшие ей вид первозданной целины. Я бродил по извилистым кривым дорожкам, окаймленным этими цветущими кущами, под сенью красивых гирлянд плюща, дикого винограда, хмеля, повилики, брионии, ломоноса и других вьющихся растений, среди которых удостаивали переплетать свои ветви жимолость и жасмин» [60] (курсив мой. – С. Г.). Руссо использует точные названия растений, сопровождая их разного рода характеристиками и уточнениями, несущими печать его воображения и видения мира. Фитонимы здесь – не простые денотаты, а разнообразные коннотаты, помогающие читателю увидеть за образом сада нечто большее, прочувствовать тот Эдем, к которому стремится Руссо. Именно многоплановость фитонимов, их многочисленные названия на данный момент составляют субъективность коннотации. Для читателя, привыкшего к трафаретному описанию природы и к объективной коннотации розы, лилии и некоторых других фитонимических фигур, эта вереница названий сама по себе рушила устоявшиеся традиции, открывала новые горизонты фантазии. У Руссо деревья и цветы в описании сада – индивидуальны, неповторимы. Этот купол из ветвей – храм природы, садовник – словно пастух из буколик, только пасущий цветы и травы. Элизиум и сельская жизнь противопоставлены у Руссо городской жизни, цивилизации. Вид первозданной красоты – основа эстетики Руссо. Его образ сада невероятно сложен: в нем сочетаются библейская мифология, сельский труд, противопоставленный городской цивилизации, и дикая первобытность, антагонистичная лощеному, но фальшивому светскому обществу. Одичавший сад Руссо – символ свободы от укоренившихся в обществе правил и законов (религиозных, социальных и т. д.). Человек посреди этой природы – чище, искреннее, морально устойчивее. Душа человека и душа природы едины. Элизиум Руссо – одна из первых попыток создать субъективно-ассоциативный образ-дримоним. Это синтез растительных образов, которые Руссо воспринимает намного глубже и многогранней, чем просто обозначенные растения. Элизиум – это мечта Руссо, его рай, его юность, это его субъективный мир. Такого сада больше нет – ни в реальности, ни в литературе.

60

Pуссо Ж.-Ж. Избр. соч.: в 3 т. М.: Гос. из-во худ. лит., 1961. Т. 2. С. 405.

Своеобразным идеалом человека становится для Руссо дикарь. Важно отметить, что этот дикарь – не представитель американских или африканских племен, как у Бернардена де Сен-Пьера или Шатобриана (Руссо никогда не был в заморских странах). «Благородный дикарь» Руссо – противоположность суетливому человеку, испорченному цивилизацией, он – чистое дитя природы. Экзотическая природа, среди которой Сен-Пре проводит несколько лет, нетронутая, девственная, тоже является для Руссо идеальной. Прекрасный пейзаж, спокойный и молчаливый, помогает отшельнику погружаться в размышления.

Пейзаж Руссо с его точными, красочными деталями – не просто описание швейцарской природы. Это постепенный переход на другой уровень восприятия мира – уровень мечтаний, медитаций. И. В. Лукьянец обращает внимание на то, что мечтатель Руссо, в отличие от созидательного, практичного мечтателя Дидро, мечтает ради самой мечты [61] . Он не создает – он погружен в фантазию, в иллюзию. Руссо в какой-то степени предсказывает в этом плане «Медитации» Ламартина. Природа, и фитонимы в частности, – важнейший стимул погружения в грезы – но не в пассивный мир, а в мир, наполненный воспоминаниями из прошлого, переживаниями, обидами, надеждами, наполненный личным опытом наблюдения за растениями.

61

Лукьянец И. В. «Мечтатель» в творчестве Руссо и Дидро // Другой XVIII век / отв. ред. H. Т. Пахсарьян. М.: МГУ им. М. В. Ломоносова, 2002. С. 75–82.

Годы, проведенные в Аннеси с Луизой де Варане и ее помощником Клодом Ане, о которых Руссо пишет в «Исповеди», стали для него знаменательными не только потому, что он впервые испытал там сильныое чувство, но и потому, что именно Варане и Ане привили ему любовь к природе и непосредственно к ботанике, которой он будет увлечен на протяжении всей жизни. Луиза занималась сбором в основном лекарственных трав, но у нее была мечта открыть свой Ботанический сад в Аннеси. Мечта эта так и не реализовалась, а ее единомышленник Клод Ане неожиданно и скоропостижно умер. Эмблемой Луизы де Варане и символом французского сентиментализма стали барвинки, на которые еще в юности Руссо госпожа де Варане обратила его внимание [62] . Барвинки стали эмблемой и самого философа, а позднее луговой, полевой или лесной цветок голубого цвета станет символом романтизма.

62

В автобиографическом произведении «Исповедь» (1765–1770), где также встречаются неоднократные доказательства его пристрастия к гербаризации, наблюдению за цветами и травами, в шестой книге, Ж.-Ж. Руссо, рассказывая о днях юности, проведенных на лоне природы в атмосфере подлинного счастья с Луизой де Варане, вспомнил случай тридцатилетней давности. Прогуливаясь с молодым философом в швейцарском предместье Шарметты, госпожа де Варане заметила распустившийся барвинок и в восторге воскликнула: «Вот барвинок еще в цвету!» «Я никогда не видел барвинка, – писал Руссо, – но не нагнулся, чтобы разглядеть его, а без этого, по близорукости, никогда я не мог узнать, какое растение передо мной. Я только бросил на него беглый взгляд, после

этого прошло около тридцати лет, прежде чем я снова увидел барвинок и обратил на него свое внимание. В 1764 г., гуляя в Кресье со своим другом дю Пейру, я поднялся с ним на небольшую гору… В ту пору я уже начинал немного гербаризировать. Подымаясь на гору и заглядывая в кустарники, я вдруг испускаю радостный крик: “Ах! Вот барвинок!” И действительно, это был он… По впечатлению, произведенному на меня подобной мелочью, можно судить о том, как глубоко запало мне в душу все, что относится к тому времени» (Руссо Ж.-Ж. Указ. соч. С. 450).

Природа, или «философия природы», стала одной из основ эстетики Руссо. О чем бы он ни писал – о воспитании в «Эмиле» (1762), об устройстве государства в «Общественном договоре» (1762), о высоких чувствах и поисках земного рая в «Новой Элоизе» – природа всегда была для него маяком и единственной возможностью спасения современного человечества. В «Общественном договоре» Природа выступает первородным состоянием («'etat de nature»), к которому должен стремиться человек. Природа играет большую роль в «Эмиле» и «Новой Элоизе»: либо события разворачиваются на фоне пейзажа, либо этот фон есть предмет для наблюдения и обучения красоте. Но фон, на котором рождается истинная любовь, – уже не пассивный как в классицизме: он наполнен живыми, осязаемыми деревьями, травами, цветами, составляющими неотъемлемую часть тех чувств, которые испытывает герой. Природа нераздельна с образом возлюбленной: «Любуясь ландшафтами, я спешил их показать Вам. Деревья укрывали Вас своей сенью, на траве Вы отдыхали. Подчас, сидя рядом, мы вместе любовались видами; подчас, у ваших ног, я любовался красотой, еще более способной восхищать чувствительного человека… Все напоминало мне вас в мирных этих краях – и волнующие душу красоты природы, и первозданная красота воздуха…» [63] . В «Эмиле» утопические мысли Руссо о воспитании и педагогике также связаны с природой. Общество мешает правильному воспитанию ребенка – его нужно воспитывать на лоне природы, в соответствии с естественными условиями. Важной частью воспитания Руссо считал путешествия (т. е. наблюдение за природой разных стран). В «Исповеди» и «Прогулках одиноко мечтателя» природа – последнее пристанище для изгнанного и преданного человека: «О природа! О мать моя! Вот я всецело под твоей защитой; здесь нет изворотливого и коварного человека, который встал бы между тобой и мной!» [64]

63

Руссо Ж.-Ж. Указ. соч. С. 450.

64

Там же. С. 557.

В монографии «Линней. Руссо. Ламарк» (1964) С. С. Станков [65] наравне с работами двух фундаментальных естествоиспытателей анализирует работы Руссо и характеризует их как одни из наиболее ценных для развития ботаники в XVIII в. Станков воссоздает биографию Руссо-ботаника, рассматривая каждый момент жизни Руссо, от рождения до смерти, в связи с ботаникой и садоводством. Перед читателем открывается не традиционный портрет Руссо-мыслителя, а другая, не менее ценная, сторона его жизни.

65

Станков С. Линней, Руссо, Ламарк. М.: Просвещение, 1955. С. 207.

Руссо относился с большим уважением к К. Линнею и называл его знаменитый труд «Философия ботаники» (1751) высшей ступенью философии [66] . Он был лично знаком с Реомюром, Бюффоном, Добантоном (знаменитым орнитологом). Между Руссо и Линнеем существовала переписка, не сохранившаяся до наших дней. Интерес Руссо к ботанике в чем-то продолжает погружение в мир мечты. Руссо стремится разгадать тайны природы, сознавая, что в своих поисках никогда не достигнет истины. Руссо понимал неточность и несовершенство линнеевской систематики. Доказательством тому служат слова из «Исповеди»: «Я… посвящал три или четыре утренние часа занятиям ботаникой, особенно системой Линнея, к которой до того пристрастился, что не мог вполне излечиться от этой страсти даже после того, как понял пустоту этой системы» [67] . Действительно, в XIX в. биноминальная номенклатура будет опровергнута Ч. Дарвином. Но Руссо – один из тех, кто это предвидел, пишет, что для него чтение Линнея, а именно его «Философии ботаники», превратилось в страсть, в магическое действо, в игру. Руссо отмечал: «Линней – великий наблюдатель и, на мой взгляд, единственный ученый, который вместе с Людвигом подходил до сих пор к ботанике как натуралист и философ» [68] . Здесь чувствуется стремление соединить эти два предмета – естественные науки и философию, которые сольются на рубеже XVIII–XIX вв. в новейшую натурфилософию и новое видение образно-эстетических задач литературы.

66

Бюффон, распространитель идей Ньютона, связал область наблюдательного естествознания с генетическим эволюционным пониманием природы и был противником простого наблюдения с последующей систематизацией видов без рассмотрения их генетической истории. Если Карл Линней в «Системе природы» (1735) дал классификацию объектов для объяснения принципов их строения, то Бюффон искал общий принцип, объясняющий закономерности природы и различные сходства, существующие между ее объектами.

67

Руссо Ж.-Ж. Указ. соч. С. 557.

68

Руссо Ж.-Ж. Избр. соч.: в 3 т. М.: Гослитиздат, 1961. Т. 3. С. 557.

Руссо удалось сделать достаточно много для описания видов и популяризации растений. Повсюду, куда забрасывала его судьба, со «Species plantarum» К. Линнея и лупой в руках он отправлялся в поля и леса, где исследовал цветы и травы. За всю жизнь ему удалось классифицировать, собрать и описать примерно 2000 растений. Ботаника помогала ему выстоять во время скитаний из одной страны в другую, цветы стали символом его мечтательности, маленькими знаками, ведущими его к затерянному раю. Мыслитель или мечтатель, отшельник, отдающий себя наблюдениям и размышлениям, – вот идеал жизни, к которому стремился Руссо.

Руссо принадлежат два околоботанических сочинения – «Ботанические письма» («Lettres 'el'ementaires sur la Botanique, `a M-me D'el'essert» 1771–1773) и «Отрывки словаря ботанических терминов» («Dictionnaire de botanique», 1774) (в последнем имеется знаменитое «Введение»), а также «Комментарии к ’’Ботанике для всех” Рено» («Notes sur La Botanique mis `a la port'e de tout le monde, de R'egnault», 1775).

Восемь из четырнадцати «Ботанических писем» Руссо адресовал мадам Делессер: они должны были помочь воспитанию его маленькой племянницы. «Ботанические письма» можно назвать его «ботаническим “Эмилем”», так как в них, говоря о культивировании, гербаризации и определении растений, он прежде всего имеет в виду воспитание любви к природе.