Форма. Стиль. Выражение
Шрифт:
Такова внешняя, формальная последовательность настроения Кассандры. — Отметим сначала то, что надо сказать о средствах выражения этих настроений. Что здесь нет настоящей борьбы, без которой драма не может существовать, ясно из того, что во всей этой громадной сцене нет никого, кроме Кассандры и хора, ей сочувствующего.
1069–1070: А я сердиться — жаль тебя — не буду, —говорит хор,
1321: Жаль, бедная: судьбу свою ты знаешь.Значит, если и ведется здесь какая–нибудь борьба, то
отвечает,
1299: Спасенья нет; час пробил, чужестранцы.Борьбы не может быть, раз бороться не хочет сама Кассандра. А значит, нет и драмы, нет интереса поэта к действиям личности этой бедной жрицы. Недраматичность образа Кассандры характеризуется еще явной расцвеченно–стью ее слов. Кроме повторения одного и того же восклицания в стихах 1072–1073 и 1076–1077, 1080–1081 и 1085–1086, она лишает себя драматичности употреблением сравнений, как, например, такое,
1146–1149: Увы. Соловья сладкозвучного доля. Пернатым покровом его облекли И сладостный век дали боги без слез. Меня же удар ждет двуострым мечом.Она риторически (с точки зрения «реальной» драмы) обращается к дверям дворца,
1291–1294: Приветствую я вас, врата Аида. Молюсь лишь верный получить удар, Чтобы без содроганья, доброй смертью Изливши кровь свою, смежить мне очи.За несколько мгновений до смерти она спокойно говорит,
1304: Но славно умереть — приятно смертным.Перед началом двух ее больших монологов (1214–1241, 1256–1294) Эсхил ставит междометия: в стихе 1214 (из ст. 1216 междометия не имеют вследствие общеупот–ребленности глубокого эмоционального смысла) и в 1256 ; и не ставит ни одного междометия в течение этих громадных монологов. Получается впечатление, что междометия тут играют роль каких–то запевов или припевов.
И тут, как и прежде, мы отказываемся смотреть на эс–хиловские изображения как на драму. И что же мы получаем взамен этого?
Получаем, как везде у Эсхила, «аполлинийский» сон, зеркальную видимость, и за ней, за видимостью, уходящую в бесконечность мглу и экстаз. Единственный страх Кассандры — это вовсе не ужас перед смертью, а тот мистический ужас и то исступление, в котором она увидела и прошлое и будущее.
Я, повторяю, говорю о Кассандре в конце анализа эсхи–ловского ужаса ради того, что здесь перед нами синтез всего, чем пользовался поэт для своих изображений этого ужаса. И если зачатки каждого из приемов можно встретить и в других трагедиях, то сцена с Кассандрой имеет для нас особый синтетический смысл. Мистические и пророческие муки Кассандры — это символ страданий самого Эсхила.
Познание через страдание, познание в экстазе, это ведь и раньше можно было отметить как характерное для Эсхила. Это Эсхил так мучится, прозревая в затаенные глубины мироздания, это он стенает: «Итий — Итий мой»,
Одно отличие эсхиловских мук от Кассандровых. Кассандра имеет мужество сказать,
1264–1276: Что ж, на смех я себе ношу вот это — Жезл и венок пророческий вокруг шеи? Тебя сгублю до гибели своей. Падите в прахт а я вам вслед пойду. Другим злой рок — не мне вы украшайте. Вот — Аполлон снимает сам с меня Пророческий наряд, он, лицезревший Меня и в нем, когда над мной смеялись Друзья и недруги равно… напрасно Терпела я, что люди называли Меня юродивой, как нищенку Несчастную, голодную, до смерти. И ныне он, пророк — пророчицу Меня низверг, привел к судьбам смертельным.Эсхил был осторожнее. Он хорошо помнил случай с тирренскими корабельщиками и с дочерьми Миниаса, которых так покарал Дионис за непризнание и непослушание. Позже мы яснее увидим, как примирил Эсхил страдание и свою «науку». Здесь мы только уясняем, что такое этот эсхилов–ский ужас. В образе Кассандры он дан наглядно, и его музыкальная (а не словесно–драматическая) природа очевидна.
10. ПСИХОЛОГИЯ СТРАХА И УЖАСА ЭРИННИЙ В «ОРЕСТЕЕ» И СИМФОНИЯ УЖАСА И КОШМАРА: сДИОНИСИЗМ» И «АПОЛЛ ИН ИЗМ» В «ОРЕСТЕЕ»
Сходны с Кассандрой — в смысле конкретного выявления эсхиловского ужаса — Эриннии, упоминанием о которых кончаются «Хоэфоры» и которым посвящена вся трагедия «Евмениды».
Остановимся сначала на последней сцене «Хоэфор». Орест только что совершил свой давно желанный подвиг, убивши свою мать и ее любовника. Он отомстил и тем исполнил веление Аполлона. Однако, вместо того чтобы радоваться (а этого мы ожидаем по пьесе), он начинает оправдываться, показывая этим, что чувствует себя виновным.
1023–1033: О да, во мне ожесточились чувства, Я ими побежден, и ужас сердце Объял мое, предвестник страшных бед. Пока ума еще я не лишился, Друзьям я объявляю, что убить Я мать мою был вправе, мать мою, Которая запятнана убийством Родителя, богам всем ненавистна. В меня сам Локсий бог, пророк Пифийский, Вдохнул отвагу, говорил он мне. Что если б я и совершил убийство. То был бы я невинен, но когда бы Его словами мог я пренебречь..